высилась черная цитадель. И тяжелый голос Торфинна проговорил, словно маг
все еще находился рядом:
спокойный, знающий, сожалеющий.
смертные глаза. И тогда решай сам, сможешь ли ты жить под их взглядами.
скрыть свой страх. И тогда голос Торфинна стал неожиданно нежным - таким
нежным, что в нем послышались печаль и дрожь сострадания:
ты. Они гордые, они смелые, они смертные. Для них ты навсегда останешься
черной тенью из запредельного мира. Они прогонят тебя, сынок...
знал, что его убедило - мудрость ли и житейская искушенность
странствующего чародея или его добрый, ласковый голос. Никто никогда не
разговаривал с ним так. Никто никогда не называл его сыном, никто не
дорожил его счастьем, не страдал его болью, не хотел учить книгам. Один
только Торфинн был ему близок и звал с собой. Своими руками Синяка
оттолкнул от себя единственного друга, покровителя, учителя... Что он
наделал?
мне! Ты сгрызешь себе руки по локоть, когда поймешь, на что ты обрек себя!
О, давно я так не веселился! Гаденыш! Человеческий выкормыш! Иди, иди к
своим дружкам! Иди к людям! Они скорее примут к себе Косматого Бьярни, чем
тебя!
дышал. Его колотила крупная дрожь. Потом он вдруг разом устал и опустился
на болотную кочку.
Встал и побрел в сторону сопки. Теперь он знал, что Торфинн прав. Прав во
всем.
сухих елей рвали на нем одежду. Грязный, оборванный, задыхающийся, он
выбрался на сухое место только к рассвету.
заметили его издалека и вышли встречать. Синяка попытался было улыбнуться
им, попросить все забыть, обещать, что облагодетельствует своей магией
целый край... Но он уже увидел их лица и понял: они вышли не встречать
его. Они хотели его прогнать.
Вальхейма, Анна-Стина сейчас не поджимала бы губ, и Ларс Разенна не хмурил
бы бровей. Великий Магистр принял бы в своем доме и беглого раба, и
солдата-дезертира, и мятежника, и бродягу. Кого угодно - только не его. И
еще Синяка знал, что сейчас Ларс отстранит от себя Анну-Стину, шагнет
вперед и скажет: "Убирайся".
всемогущество. Они не нуждались в покровителе. Они могли баловаться с
ясновидением и гаданиями, но великих магов им не нужно - ни злых, ни
добрых.
Ларс Разенна не видел этого. Он снял со своих плеч руки женщины, мягко
отодвинул ее от себя. Синяка хотел заговорить с ним, но у него перехватило
дыхание. Разенна шагнул вперед. Синяка не стал дожидаться, пока Разенна
заговорит. Его изгоняли.
смотрели ему вслед. Синяка бежал, а они молча смотрели на него. И ни один
из них не двинулся с места.
посмотрел на черные угли. Саламандра с раздувшимся животом и блаженным
выражением на хитрой узкой морде, спала посреди головешек - сытая,
безмятежная, невинно-наглая. Синяке захотелось поддать ей сапогом под
брюхо, но он удержался. Не пристало так открыто выказывать низкие чувства,
а тем паче - зависть, подумал он. Он был голоден.
его никто не ждал. И раньше случалось так, что он появлялся в окрестностях
Ахена, иногда бродил по грязным улицам, торчал в порту, несколько раз
привлекался местными властями за бродяжничество, а во время последней
войны отводил от города пушечные ядра, так что врагам не удалось смести
его с лица земли. Иногда он тешил себя мыслью о том, что однажды уже спас
Ахен, не дав его разрушить. Но в глубине души Синяка хорошо знал, что это
не так.
опустив тяжелые плечи, великан. Не такой уж страшный, довольно-таки
усохший великанишка. Его серые волосы, забранные на макушке в пучок,
свисали бунчуком. Он был обут в подобие сапог, крест-накрест перетянутых
на икрах ремнями. Имелись также набедренная повязка и очень короткая
стеганая куртка синего цвета, из которой в районе подмышек клочками
торчала вата. Куртка была вопиюще мала: она прикрывала могучее, заплывшее
жиром тело великана лишь чуть ниже лопаток.
Синяка еле слышно вздохнул.
поляне и солнце ярко осветило его уродливую физиономию, сомнений уже не
оставалось. Трудно было, увидев хоть раз, забыть этот широкий нос,
оттопыренные губы, пересеченные шрамом (там, где когда-то было вдето
кольцо), эти маленькие, угодливо моргающие глазки. Встретившись с Синякой
взглядом, великан замер и боязливо затоптался на месте.
его глазах. Великан шумно шмыгнул носом и покраснел, отчего шрам на губе
проступил еще отчетливее.
сразу, а все ж признали. А я так вас всю мою жизнь помню. Доброту вашу и
остальное. Кабы не вы, гнить бы мне на цепи в подвале у лиходея, душегуба
и кровопивца...
действительно томилось у него в замке на цепи, ошалевшее от голода и
побоев и превратившееся за долгие годы неволи в существо плаксивое и
отчасти подлое. Синяке не было никакого дела до страданий великана.
Получив его в подарок, он тут же отпустил несчастное чудовище на свободу -
больше из брезгливости, чем из каких-либо иных соображений. А великан,
видимо, решил, что его пожалели.
разливался великан. - Лет, поди, уж сто тому. И где вы только бродили,
горемычный? Я ведь и приказ-то ваш в точности выполнил. Помните? Убиенного
вами пирата Бьярни отнес на болото, как было велено, и там его, значит,
безжалостно бросил без всякого снисхождения. И погребения ему не творил.
Возвращаюсь, значит, назад, на сопку, а вас нету. И никто не может
сказать, куда вы подевались. Не бывает же так, чтоб такой великий чародей
- и сгинул без следа! Верно? Это я им так говорю. А они говорят, что не
имеют понятия. Убежал-с... Это они так говорят. А я вам предан и без вас
никуда, господин Синяка. И ждать могу хоть сто лет. А они меня с собой
звали, только я не поддался. Чего я там не видел? Я вас, господин Синяка,
ждал. И дождался, - слезливо заключил великан.
Этрурию подались, я так полагаю. Все, все съехали, и люди, и боги, и даже
демон, мелкий пакостник. Хорошо там, говорят, в Этрурии-то... Только
далеко это, поди, да и давно.
растянув мокрый рот. - Ну так давно! Страшно же одному...
нужен, да?
принял к себе. Вот такого - глупого, безобразного. Подхалима и труса. А
Синяку прогнал. Интересно, Пузан знает об этом?
надо, то приказывайте, а я буду стараться...
головой к толстым, угловатым великаньим коленям и громко, в голос,
зарыдал.