Жеглов дал мне талон на обед, и все сходили в столовую на первом этаже,
кроме Векшина, который на всякий случай из жегловского кабинета не
выходил, и ему принесли полбуханки хлеба и банку тушенки, и он все это
очень быстро уписал, запивая водой из графина и облизывая худые пальцы в
заусеницах. Рядом с неровными буквами "Вася" на руке у него была россыпь
цыпок, и, глядя на них, я почему-то вспомнил мальчишескую примету, будто
цыпки вырастают, если в руки берешь лягушек. "Пацан еще, - подумал я
снисходительно, уже простив Векшина за его высокомерные наскоки. -
Совсем пацан".
десятка изловленных воришек, но и грабительская шайка Яши Нудного,
повязанная благодаря исключительному умению Векшина влезть в душу
уголовника.
похлопал ладонью по кобуре револьвера. - Я без него никуда.
медный маятник не качался монотонно в длинной коробке стенных часов,
можно было подумать, что они остановились навсегда. Дождь дудел в окно,
как в сломанную губную гармошку, невыносимо однообразно: "бу-бу-бу",
пугающе-яростно прокричала на улице "Скорая помощь", шаркали и неровно
топотали в коридоре тяжелые шаги, и в половине девятого, когда Жеглов,
встав, сказал: "Все, пошли!" - все вскочили, шумно завозились, натягивая
плащи и кепки, затолпились на миг перед дверью.
раздавила прыгнувшая из углов тьма, и в этой чернильной мгле невидимая
тарелка радиодинамика прошелестела своим картонным горлом нам вслед:
арии из опер в исполнении заслуженной артистки РСФСР
Пантофель-Нечецкой..." В Колобовском переулке Векшин ушел вперед, а мы
шли за ним метрах в ста, потом и мы растянулись; и, когда Вася занял
скамейку на Цветном бульваре, третью слева от входа со стороны
Центрального рынка, одиноко стоявшую в просвете между кустами, далеко
видную со всех сторон, мы с Жегловым пристроились у закрытой
москательной лавочки, за будкой чистильщика, заколоченной толстой
доской.
скамейке под холодным моросящим сентябрьским дождиком. Гость, которого
все ждали, появиться незаметно не мог, да и уйти незаметно ему не
предвиделось. Прохожих почти совсем не стало на улице. Подсвеченный
изнутри синими лампами, проехал трамвай. Я взглянул на свои трофейные
часы со светящимся циферблатом и шепнул Жеглову:
остановился высокий мужчина, постоял немного и уселся рядом. Я никак не
мог сообразить, откуда тот взялся: все подходы просматривались, и он не
мог подойти незамеченным. Я взглянул на Жеглова, и тот шепнул совсем
тихо, будто бандит мог его услышать отсюда:
долгие минуты все кипело во мне от досады и возмущения: вот он сидит,
бандит, в ста шагах, протяни руку - и можно взять за шиворот, а надо
сидеть почему-то здесь, за будкой, затаившись, говорить шепотом,
изнемогая от нетерпения узнать, как с ним договорится Векшин.
подумал, что, когда вагоны поедут мимо нас, на какой-то миг мы потеряем
из виду Векшина с бандитом. Но бандит вдруг встал, похлопал Васю по
плечу, и мне показалось, будто он пожал Векшину руку, потом повернулся,
перепрыгнул через железную ограду бульвара и, пробежав несколько шагов
рядом с грохочущим и дребезжащим вагоном, ловко прыгнул на подножку.
Красные хвостовые огни уносились к Самотеке, а Вася спокойно сидел на
скамейке.
протяжно и тоненько свистнул, но Вася и головы не повернул...
я.
Векшина, по-прежнему сидевшего спокойно и неподвижно. Когда мы подошли к
нему вплотную, то я, перевидав на войне много всякого, сразу понял, что
Вася мертв. Он смотрел на нас широко открытыми круглыми глазами, на
реснице повисла слезка, маленькая, прозрачная, и тонкая струйка крови
сочилась из угла рта. Длинный нож-"заточка" вошел прямо в сердце, он
пробил насквозь все его худенькое мальчишеское тельце и воткнулся в
деревянную спинку скамейки; и потому Вася сидел прямо, как примерный
ученик на уроке, и сразу стал он такой маленький, беззащитный и
непоправимо, навсегда обиженный, что у меня мороз прошел по коже.
онемевшему Пасюку, велел: - Вызывай "Скорую".
наук.
Вернулись на Петровку мы около полуночи, и Жеглов сразу отправился по
начальству. Расселись в кабинете так же, как три с половиной часа назад: Пасюк -
в углу на продавленном пыльном кресле, Коля Тараскин - на мрачно блестевшем
дерматиновом диване с откидными валиками, фотограф Гриша - на подоконнике,
откуда все время дуло, фотограф чихал, но с подоконника почему-то слезать не
хотел, а я - на своем венском стульчике с медалью ХОЗУ.
канцелярским столом тоже пустовал, но по разбросанным бумажкам,
сдвинутым чернильницам, открытым папкам было ясно, что хозяин куда-то
выскочил на минуту и скоро явится на свое место. А Векшин пробыл здесь
слишком мало, чтобы оставить хоть какой-то, пускай самый маленький,
следок в этом и так безликом служебном помещении. И от этого казалось,
будто он и не приходил сюда, и не было подготовки к операции и спора
насчет взятия "языка", не смеялся он здесь тонким мальчишеским голосом.
Но на окне еще стояла банка из-под американской тушенки, которую Векшин
ел несколько часов назад, облизывая худые пальцы в цыпках. И за
бронированной дверцей сейфа лежала его кобура с револьвером.
носилки с уже застывающим Васиным телом вкатили в "Скорую помощь", люк
машины, белый, с толстым красным крестом, захлопнулся с глухим лязгом,
будто проглотил свою добычу, и "ЗИС", жадно урча, помчался прочь, обдав
нас сладким дымком непрогоревшего бензина.
измеряли и протокола не составляли, а в моем представлении это были
основные действия уголовного розыска, и потому, что ими сейчас
пренебрегли, в меня снова вошло это ощущение войны, где не было места
никаким формальностям и процедурам.
Жеглов на Цветном бульваре под ночным противным дождиком разворачивать
уголовное представление с протоколом, осмотрами, фотографированием
сбоку, сверху, крупным планом, в глубине души считал правильным.
Обязательно собралась бы толпа зевак, и тогда, казалось мне, смерть Васи
была бы чем-то унижена, словно он не разведчик, погибший в бою, а
какой-то беззащитный прохожий, несчастный потерпевший, а мы сами -
Жеглов, Пасюк, Тараскин и остальные, - суетясь около Васиного тела на
глазах прохожих, казались бы им необычайно сильными, смелыми муровцами,
которые уж наверняка не попали бы под нож бандита, а, наоборот,
бесстрашно ловят его, в то время как этот бедолага не смог защититься.
войне. И, наверное, поэтому смотрел на мир глазами человека, у которого
в руках всегда есть оружие; и от этого безоружные мирные люди невольно
казались мне слабыми и всегда нуждающимися в защите. И Вася Векшин,
который сознательно хотел сделать беззащитность своим оружием, не должен
был, с моей точки зрения, становиться поводом для сочувственных или
испуганных вздохов толпы случайных прохожих, а поскольку нельзя было
этим людям крикнуть, что он умер, приняв в себя нож, который, в
сущности, был направлен в них всех, то надлежало, забрав тело товарища,
уйти, чтобы без лишних слов, клятв и обещаний сцелать все нужное, что на
войне полагается, дабы воздать достойно за все...
помощи", Жеглов отодвинул на один шаг молодую врачиху в накинутой на
плечи шинели, бормотнул быстро: "Одну минуточку, доктор", - снял с себя
шарфик, очень осторожно обернул им ручку ножа и резко выдернул его из
раны. Врачиха с оторопью посмотрела на него, а Жеглов протянул Пасюку
завернутый в шарф нож и сказал:
Марко Джон
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Вронский Константин
Шилова Юлия
Ибсен Генрик