Чтение 2–й страницы книги ~Негодяй их Сефле~

Сестра вошла бы в палату, зажгла бы верхний свет, взглянула бы
вопросительно на него, раздавленного болезнью и страданием.

Некоторое время он лежал неподвижно и чувствовал, как боль то отходит,
то снова накатывает судорожными рывками, будто взбунтовавшийся экспресс,
ведомый безумным машинистом...

Потом у него возникла новая потребность, потребность помочиться.

Утку можно было достать рукой, она лежала в желтой пластмассовой
корзине для мусора за тумбочкой. Но он не желал пользоваться уткой. Если
надо, он может и встать. Кто-то из врачей даже говорил, что ему полезно
двигаться.

Он решил встать, открыть обе двери и добраться до уборной,
расположенной как раз на середине коридора. Это будет небольшим
развлечением, практической задачей, которая хоть ненадолго направит его
мысли по другому руслу.

Он откинул одеяло и простыню, перешел из лежачего положения в сидячее и
просидел несколько секунд на краю кровати, не доставая ногами до пола. За
это время он оправил на себе белую ночную рубашку и услышал, как от его
движений пластмассовая подстилка трется-шуршит о матрас.

Затем он осторожно спустил ноги и почувствовал прикосновение холодного
пола к покрытым испариной ступням. Затем он попытался выпрямиться -- не без
успеха, хотя широкие полосы пластыря резали пах и бедра. С него все еще не
сняли давящую повязку из пенопласта, наложенную вчера на область паха после
аортографии.

Шлепанцы стояли под тумбочкой, он сунул в них ноги и неуверенно, ощупью
пошел к дверям. Первая дверь открывалась в комнату, вторая в коридор, он
открыл обе и пошел по слабо освещенному коридору к уборной.

Там он помочился, вымыл руки холодной водой, а на обратном пути
задержался в коридоре, прислушиваясь. По коридору разносился приглушенный
звук транзистора, принадлежавшего сестре. Ему опять стало нехорошо, опять
накатил страх, и тогда он надумал зайти к сестре и попросить, чтобы ему дали
какие-нибудь обезболивающие таблетки. Большого проку от этих таблеток не
будет, но все-таки сестре придется открыть шкафчик с медикаментами, достать
банку, потом налить ему соку, во всяком случае, он хоть кого-то заставит
собой заняться.

До комнаты сестер было метров двадцать, и дорога заняла немало времени.
Шел он медленно, волоча ноги, и влажная от пота ночная рубашка шлепала его
по икрам.

У сестер горел свет, но никого там не было. Только транзистор пел сам
для себя между двумя недопитыми чашками кофе.

Ясное дело, и сестра, и нянечка заняты в какой-нибудь палате.

Все поплыло перед его глазами, и он навалился на дверной косяк. Через
несколько минут стало чуть легче, и он медленно побрел по полутемному
коридору к себе в палату.

Двери были приоткрыты -- так он и оставил. Он аккуратно затворил их за
собой, дошел до кровати, скинул шлепанцы, лег на спину, зябко вздрогнув,
натянул до подбородка простыню и одеяло. Он лежал тихо, с широко открытыми
глазами и чувствовал, как мчится, мчится по телу обезумевший экспресс.

Что-то изменилось в комнате. Сместился узор на потолке.

Это он заметил почти сразу.

Интересно, почему тени и отсветы приняли иное положение?

Он обвел взглядом голые стены, повернул голову направо и поглядел на
окно.

Когда он уходил, окно было открыто. Это он помнил точно.

Теперь оно было закрыто.

Безумный страх охватил его, и он протянул руку к звонку но звонка на
месте не оказалось. Он забыл поднять провод и выключатель с пола.

Он стиснул пальцами железную перекладину кровати, то место, где
полагалось быть звонку, и опять поглядел на окно.

Плотные шторы по-прежнему не сходились сантиметров на пять, но висели
они не так, как прежде. И само окно было закрыто.

Не побывал ли в комнате кто-нибудь из персонала?

Маловероятно.

Пот выступил у него из всех пор, чувствительная кожа ощутила
прикосновение липкой и холодной рубашки.

Раздираемый страхом, не в силах отвести глаз от окна, он начал
приподниматься.

Шторы висели совершенно неподвижно, но он не сомневался, что за ними
кто-то прячется.

Кто? -- подумал он.

Кто?

И собрал остатки здравого смысла: должно быть, это галлюцинация.

Теперь больной стоял возле кровати на каменном полу и трясся всем
телом. Он сделал два неуверенных шажка к окну. Остановился, втянул голову в
плечи, губы у него дрожали.

Человек, стоявший в оконной нише, отбросил штору левой рукой и
одновременно достал штык правой.

На длинном и широком лезвии вспыхнули отблески света.

Человек в лыжной куртке и твидовой кепке сделал два быстрых шага
вперед, остановился, расставив ноги, прямой и высокий, и поднял оружие на
уровень плеч.

Больной тотчас узнал его и хотел открыть рот для крика.

Тяжелая рукоятка штыка ударила его по губам, он еще почувствовал, как
треснули от удара губы и хрустнула вставная челюсть.

Больше он ничего не успел почувствовать.

Дальнейшее совершилось слишком быстро. Он утратил ощущение времени.

Следующий удар угодил в правое подреберье, штык вошел в тело по
рукоятку.

Больной все еще стоял на прежнем месте, откинув голову, когда человек в
лыжной куртке в третий раз занес свое оружие и разрезал ему шею от левого
уха до правого.

Из рассеченного дыхательного горла с бульканьем и шипением вырвался
слабый звук.

И все.

III

Дело было в пятницу вечером, когда стокгольмские рестораны, казалось
бы, должны кишеть веселыми людьми, которые пришли поразвлечься после
трудовой недели. Тем не менее в ресторанах по вполне понятной причине было
пусто. За последние пять лет цены в ресторанах выросли почти вдвое, и лишь
немногие из тех, кто живет на зарплату, могли себе позволить такое
удовольствие хотя бы раз в месяц. Рестораторы кряхтели, жаловались на
тяжелые времена, но те, кто не догадался превратить свое заведение в обычный
кабак или музыкальный салон, чтобы привлечь денежную часть молодежи,
держались на поверхности лишь благодаря все растущему числу
дельцов-маклеров, которые имели кредит и к тому же известную сумму на
представительство и предпочитали заключать все сделки за ресторанным
столиком.

"Золотой век" в Старом городе не составлял исключения. Было уже поздно,
пятница успела превратиться в субботу, но до сих пор в одной из ниш верхнего
зала сидели два посетителя, мужчина и женщина. Начали они с ростбифа, теперь
пили кофе и пунш и тихо переговаривались через столик.

Две официантки тоже сидели за маленьким столиком против входных дверей
и складывали салфетки. Та, что помоложе рыжеволосая и с усталым лицом,
поднялась, бросила взгляд на часы над буфетом, зевнула, взяла салфетку и
направилась к посетителям.

-- Будете еще что-нибудь заказывать, пока не закрыли кассу? -- спросила
она и смахнула салфеткой табачные крошки со скатерти,-- Может, вы, господин
комиссар, хотите кофе погорячей?

Мартин Бек, к своему удивлению, был польщен тем, что официантка его
знает. Обычно он раздражался, когда ему напоминали, что он как глава
государственной комиссии по расследованию убийств является лицом более или
менее популярным. Но с тех пор, как он последний раз давал свое фото для
газет или выступал по телевидению, прошло немало времени, и обращение
официантки можно было принять скорей за доказательство того, что в "Золотом
веке" его считают завсегдатаем. И, надо сказать, не без оснований, ибо вот
уже два года он живет неподалеку отсюда и уж если ходит куда-нибудь обедать,
то чаще всего именно в "Золотой век". Правда, в компании, как нынче вечером,
он бывает здесь крайне редко.

Девушка, сидевшая напротив, была его дочь. Звали ее Ингрид, ей минуло
девятнадцать лет, и, если отвлечься от того, что она была очень светлая
блондинка, а он -- очень темный брюнет, они были похожи друг на друга.

-- Хочешь еще кофе? -- спросил Мартин Бек.

Ингрид отрицательно помотала головой, и официантка ушла выписывать
счет. Мартин Бек вынул из ведерка со льдом маленькую бутылочку пунша и
разлил остаток по стаканам. Ингрид маленькими глотками прихлебывала из
своего.

-- Надо бы нам почаще это делать,-- сказала она.

-- Пить вместе пунш?

--М-м-м, пунш--это тоже недурно. Но я не про то: надо почаще
встречаться. В следующий раз я приглашу тебя обедать к себе, на
Клостервеген. Ты даже не видел, как я устроилась.

Ингрид ушла из дому три месяца назад, когда родители развелись; Мартин
Бек частенько задавал себе вопрос, решился бы он сам расторгнуть привычный и
налаженный брак с Ингой, если бы Ингрид не толкала его на это. Сама она
чувствовала себя дома не очень хорошо и, еще не кончив гимназии, поселилась
вместе с подругой. Сейчас она изучала социологию в университете и недавно
переехала в однокомнатную квартиру в Стокзунде. Покамест она снимала ее у
жильцов, но надеялась рано или поздно заключить договор на свое имя.

-- Мама и Рольф были у меня позавчера,-- сказала она.-- Я хотела
позвать и тебя, но никак не могла дозвониться.