так сильно, что я сам на мгновение погружаюсь и успеваю нахлебаться
морской соли, при том, конечно же, выпускаю из рук ее волосы. Я выныриваю,
она погружается. Ее ноги в судорогах погружения стукаются о мои, я
брезгливо отталкиваюсь, но волна накидывает меня, и я ощущаю, что теперь
сам почти топчусь на ней, тут же нога моя оказывается в хватке, я успеваю
нырнуть сам и всплыть вместе с ней, уже утратившей разум, уже
полуутопленницей. Но истерика или агония ее сознания продолжается, и она
снова отталкивается от меня, только я теперь умнее, я же все понял, она -
самоубийца. Волосы на затылке прочно в моей руке, рука вытянута, я
выворачиваю ей голову подбородком к небу и, слава Богу, держусь сам на
плаву. Такое возможно только на морс, в пресной воде нам обоим уже был бы
конец... Она молотит руками по воде, хрипит, кажется, что горло ее вот-вот
разорвется от дикого хрипа-кашля.
недавно на море, но уже заметил: к берегу плыть всегда труднее. С ней мне
не доплыть, мне с ней даже на плаву долго не продержаться. Я, конечно, не
утону, я отпущу ее, прежде чем начну тонуть, я предчувствую, что поступлю
так в определенный момент, когда мой личный инстинкт самосохранения заявит
о себе. Становится тошно.
приближающуюся, слишком стремительно. Боясь быть раздавленным, отпускаю
женщину и подаюсь в сторону...
смотреть, как два здоровенных парня мнут грудь утопленницы-самоубийцы, как
она хрипит и плюется, стараюсь не смотреть, но вижу, потому что не могу
отвернуться, все мое тело в судорожной тряске. О чем-то меня спрашивают,
что-то отвечаю, но как только лодка втыкается в прибрежную гальку,
выпрыгиваю и бегу к своей одежде. Не хватало, чтоб ее украли. Но, слава
Богу, одежда на месте...
невидимого, темнота сползла с гор и растворила в себе побережье, фонари
бессильны против тьмы, их свет уныл, словно они понимают мизерность своих
возможностей, лишь отблески их мечутся по хребтам волн, но сами волны
теперь только в звуке, а звук отчетлив и требователен.
штампы, дескать, некое чудище, ухающее и ахающее в темноте... но
банальности только просятся на язык, к реализации же я их не допускаю и
упрямо говорю себе, что и в темноте можно пинать дохлую кошку, а кому-то
постороннему померещится нечто живое и мечущееся. Мертвечина, повторяю.
Эта мертвечина недавно едва не убила меня и женщину, о которой я поначалу
подумал совсем неверно.
судороги, гримасы, а все же думается почему-то, что она красива, но
красота эта должна быть порочной, существует же такое - штамп порочности
на идеальной форме. Он, этот штамп, или след иногда неуловим, неопределим,
но никакой косметикой его не скрыть... А впрочем, ну ее! Она осложнила мое
и без того сложное отношение к морю, а только оно интересует меня сегодня.
Я должен определиться, я должен успокоиться, мне не нравится, что море
меня волнует, ведь я заранее сказал себе, что не удивлюсь ему, потому что
удивляться морю банально. Ему все удивляются, а истины не бывает у всех, -
таким вот образом моя гордыня сражается за мою индивидуальность, при этом
проигрывая много чаще, чем выигрывая.
Невозможно перечеркнуть тот факт, что она собиралась умереть, а из
неперечеркнутого факта следует, что в море я столкнулся с драмой, что
больше всех моих собственных драм, а жизнь мне их подкидывала изрядно, но
ни одна из них не поставила меня на грань жизни и смерти, и если иногда и
подумывал о том, чтобы уйти, то уход этот мыслился лишь неким театральным
действом, и потому не мог служить побуждением к действию.
отсчет жизненного опыта, ими возвышается над окружением, которое видится
через призму беды более благополучным и соответственно достойным
панибратского снисхождения.
споткнешься в растерянности и снимешь шляпу в благоговении и
почтительности.
отдаться ему, и раствориться в нем, и в тот момент, когда над головой
распластывается итальянское небо, когда багровый диск солнца, как в
колыбель, опускается в море, когда оно, море, почти в истоме, когда только
и можно понять его, как нечто живое и доброе, и вот именно тогда решиться
на уход, - это ведь не просто необычно, это чрезвычайно. А то, что женщина
была пьяна, - несущественно, даже если она хроническая алкоголичка - и
тогда несущественно, ведь она уплыла за буи, то есть за пределы
социального, она решила исчезнуть без обнаружения, ведь случайность, что
там же болтался и я, что нас заметили с проходящей лодки.
перешагну через набитый кошелек, из всех возможных сравнений я выбираю
это, наиболее пошлое, чтобы сохранить циничный оттенок в своем изумлении
перед событием, где я как участник на вторых ролях.
любовь впереди и мы еще разберемся на тот счет, что ты есть для меня.
"Прощай, дохлая кошка ветров", - говорю угрюмо и угрожающе.
которую вчера вечером привезли с пляжа, она мгновенно из официальной дамы
превращается в своего человека. Щедрит улыбками, уговаривает меня посидеть
минут пять вот здесь, вот в этом углу и подождать и почитать журнал
"Здоровье", пока она пойдет и узнает у дежурного врача. Но не проходит и
пяти минут, как из-за угла ко мне спешит молодой человек спортивной
наружности, и еще через минуту я заглядываю в служебное удостоверение
сотрудника уголовного розыска.
волки, пробуждают во мне тоже что-то волчье, порою я даже испытываю
потребность вздыбиться загривком и рвануть по какому-нибудь следу, хотя бы
по своему собственному, кого-то непременно догнать, пусть даже самого
себя, и вцепиться в холку, и прижать к земле, а после небрежно отряхнуться
и сказать: "Шутка!"
и вовсе не в дурном смысле слова, это всего лишь нечто, не присущее
большинству и не сотворенное от Начал, но приобретенное и ставшее
необходимым человечеству.
особенно приятно, это вот как сейчас. Здесь какая-то история, в которой я
ни при чем, но он, молодой волк, этого еще не знает, и азартно раздувая
ноздри, шуршит по ложному следу. Я вижу, как он напрягается для игры со
мной, и мне чертовски сложно удержаться от игры с ним, ведь как-никак, это
его работа...
предлагает мне расписаться в неразглашении сведений предварительного
следствия. Я не соглашаюсь и резонно настаиваю на обладании теми
сведениями, кои мне не рекомендуется разглашать. После некоторого
колебания он говорит мне, что арестована группа аферистов и мошенников,
что интересующая меня женщина играла в этой группе одну из главных ролей,
что узнав об арестах, она скрылась, и успев кое-кого предупредить, видимо,
решила покончить с собой. Поскольку она обладает большой информацией о
действиях преступной группы, допускается, что кто-либо из ее сообщников
захочет узнать о ее состоянии, а возможно, и повлиять! известным образом
на это состояние.
сыщик снисходительно машет рукой, дескать, обычное дело. Я закидываю еще
парочку простеньких червячков в зубы юного честолюбца, а затем слегка
потягиваю за веревочку.
блюдечке подал вам преступницу живой и потому имею моральное право на
свидание с ней, хотя бы на несколько минут, хотя бы только затем, чтобы
извиниться перед ней за свое безапелляционное вмешательство в ее судьбу...
глазу на глаз, а я догадываюсь, что, если дело столь серьезно, как он мне
намекает, третьи глаза в помещении каким-то способом, но будут обеспечены.
что мне нужно ее видеть, а ей нужно ли видеть меня... Короче, порог палаты
я переступаю сомневающимся человеком.
ней, ничего. Впрочем, стул. Я здороваюсь и все еще не смотрю на нее, то
есть я, конечно, вижу ее, но глаза мои бегают по голым стенам, по чисто
выметенному полу, по окну с узорчатой решеткой...
тридцати до сорока - обычный диапазон возраста женщины, особо любящей
жизнь. Ищу предположенную мной порочность в ее лице и, кажется, нахожу
что-то в рисунке губ - жесткое, может быть, хищное, но так думать не
хочется...
теперь только смотрю ей в глаза, не то серые, не то темно-голубые.
сидит прямо, смотрит на меня равнодушно, но не гонит.