в безмолвие, как в темную воду, лишь шелест листьев на слабом ветру
прокатывается из края в край - пробежит и замрет зыбко в ожидании
дуновения.
музыка. Тихо, но внятно звучит она в ночи среди окрестных домов, плывет
над спящими улочками и переулками.
напряженным трудом хозяева не могли расслабиться и дать себе передышку,
ночью же отдыхали душой. Странен и необъясним был репертуар: каждую ночь с
вечера до утра звучала одна ария.
воспарял над грешной землей, внизу оставались булыжные мостовые, задворки
с гаражами, сараями, погребами, чердаки и подвалы, проходные дворы,
помойки, уборные, запах хлорки и запустения, неисчислимые хлопоты и заботы
снующих в толчее людей; волшебный голос сливался с шелестом листьев,
слабел и угасал поодаль среди каменных стен и деревьев.
ее со слезами на глазах - протяжный мотив, невыразимо томительный и
прекрасный.
ночи, жители торопливо закрывали окна, а те, кто сидел во дворах, спешили
убраться, точно музыка сулила беду.
отчаянный крик - те, кто слышал, вздрагивали в испуге, будто коснулись
ненароком оголенных электрических проводов, и замирали, ввергнутые в
столбняк.
кромешную темноту, но следом тотчас вступала музыка и заглушала,
закрывала, как штора, задернутая от чужого взгляда.
укором и обидой. Могло сдаться, они доверились ему, а он их подло обманул.
Впрочем, это было близко к истине: то, что произошло, могло присниться
только в кошмарном сне.
засела гвоздем и мучительной болью разламывала череп: "Как он мог?!" -
терзался следователь; невыносимая головная боль пронзала насквозь, не
давая покоя.
по казенной, скудно обставленной комнате: куцый конторский стол, железный
несгораемый шкаф, белые занавески... Одна лишь шахматная доска с
расставленными фигурами нарушала казарменную строгость помещения и
выглядела странно и нездешне, как улыбка на похоронах.
его не занимало ничуть, что с ним станет, а то и вовсе разбирала скука.
Разглядывая его, следователь терялся в догадках: слишком непохож был он на
всех прочих врагов, которых свозили сюда отовсюду.
кивнул на доску с расставленными фигурами.
он, лениво откинулся затылком к стене и стал вдруг напевать оперную арию -
ту самую, что звучала здесь по ночам.
только! - пел. После страшного своего преступления, от которого кровь
стыла в жилах, он пел, заунывный голос выводил протяжный мотив и был
отчетливо неуместен здесь, в скучном казенном помещении, где сутки
напролет шел допрос.
и разглядывал арестанта.
молили о пощаде, и лишь немногие крепились, сохраняя спокойствие. Прочие
твердили, что произошла ошибка, трагическая случайность, просили поскорее
разобраться и отпустить их.
могло прийти! И по правде сказать, от того, что он совершил, можно было
самому рехнуться.
умолкал, и лишь помнился в тишине, то вновь возникал и как бы бродил
устало по комнате с места на место. И это после того, что невзрачный
сопляк здесь натворил.
укладывалось, как можно петь после такого злодейства.
чем не бывало напевал арию - ту самую, что слышали по ночам эти стены. И
окрестные жители хорошо ее знали, даже те, кто не интересовался вокалом и
об опере знал понаслышке.
ночь, голос певца разносился окрест, наивный слушатель мог решить, что во
дворце обретаются сплошь любители оперы.
было другой пластинки, то ли большой московский начальник, плешивый удав в
пенсне, знаток и ценитель оперного искусства, любил именно эту арию. Во
всяком случае, она звучала здесь каждую ночь - чудесная мелодия,
наводившая страх на местное население.
зеленую киевскую улицу Владимирскую, по которой за окном с веселым звоном
катил мимо дребезжащий, как корыто, старый трамвай.
порог, совершил неслыханно тяжкое преступление, а теперь рассеянно напевал
известную в этих стенах арию, выглядело причудливо и странно - уж не
насмешка ли, не издевка ли?
что не избавиться, как ни старайся.
полном рассудке - пусть даже враг и преступник - решиться на такое, не
мог. То была некая загадка, непосильная для ума; следователь напрягал свое
обостренное классовое чутье, но не находил ответа; от раздумий голова шла
кругом.
сомнения.
страшно подумать! - иначе земля содрогнется в ужасе, весь народ онемеет от
содеянного, кровь заледенеет в жилах, если хоть на мгновение допустить,
что мальчишка в своем уме.
камеру. Когда его увели, следователь обессиленно сел и стал пальцами
растирать виски, морщась от мучительной головной боли.
преступник решиться на такое. Пойти на это способен был лишь больной,
безмозглое существо, псих ненормальный без царя в голове.
повеселел. Головная боль исчезла, в мыслях появилась привычная ясность:
разумеется, совершить такое мог только больной человек.
ним согласились, никто не искал и не требовал объяснений. Да и любому
понятно было, что они имеют дело с сумасшедшим. Иного мнения никто даже не
высказал, потому что стоило усомниться и сразу возникали неизбежные
вопросы: куда смотрели и как допустили?
человек в здравом уме.
экспертиза, но следователь махнул рукой: и так все было ясно, без
экспертизы.
потоком, иногда по усталости мнилось, будто во врагах вся страна, все
поголовно - пестрое разноликое население от стариков и до младенцев:
старики имели прошлое, а младенцы могли впитать злой умысел с молоком
матери.
ночь, толковый конвоир мог в одночасье стать следователем, довольно было
классового чутья.
отца и на высоких каблуках улетели вслед за мужьями, крыльями звеня; с
минуту он еще чувствовал на щеках мимолетную влагу прощальных поцелуев.
дочери-вертихвостки, их деловые мужья, даже внуки - горластая орава,
полагавшая деда своей собственностью. И поэтому Германов с утра обходил
магазины в поисках продуктов, устраивал постирушки, мыл и одевал внуков,
отводил в детский сад, перед работой забегал в прачечную или химчистку и
прочее, прочее... Жена то и дело уезжала в командировки и названивала
вечерами, объявляя не подлежащие обсуждению приказы.
жизнь, а сущая круговерть, семья как должное взвалила на него все заботы,
Черепнин Владимир
Володихин Дмитрий
Суворов Виктор
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур