существует ни дней, ни ночей...
человеке. Прости меня, отец! Но я не имею сейчас права вспоминать тебя! Мне
надо заглушить в сердце жалость и боль, чтобы не осрамить наш честный род.
Странно, мне не хочется сейчас думать о прошлом. Лишь о маленькой его
частичке - всего нескольких неделях. Ведь надо же все-таки выяснить, где я
промахнулся.
привычке не заводить знакомств в дороге, Григорий не вмешивался в разговоры
спутников, сделав вид, что у него разболелась голова - даже демонстративно
таблетку пирамидона проглотил. Это произвело впечатление. Никто не отважился
обратиться к нему со стереотипным вопросом, откуда и куда едете, не
поинтересовался, что за книгу он так невнимательно листает. Человеку
нездоровится, лучше оставить его в покое; со всяким может случиться, да еще
в вагоне, где из-за плохо пригнанных дверей и окон так и гуляют сквозняки.
Воспользовавшись своим положением не совсем здорового человека, Григорий
отвернулся к окну.
Изуродованный взрывом паровоз, издали напоминающий большое доисторическое
животное, которое всем телом припало к земле, готовясь к прыжку, да так и
застыло, пораженное смертоносным оружием... Остовы полуобгорелых вагонов...
Громадная куча щебня, над которой высится единственная уцелевшая стена, -
все, что осталось от чьего-то жилья... Чудом сохранившаяся труба какойто
фабрики или небольшого заводика - она одиноко торчит над руинами, словно
обелиск на кладбище... Обожженные огнем деревья простерли к светлому небу
узловатые руки, то ли умоляя, то ли проклиная... Быстрое движение поезда
сокращало расстояние между этими отметинами войны, и Григорию казалось, что
они выстроились вдоль железнодорожной колеи, словно траурный кортеж.
вперемежку с черными заплатками светилась нежная прозелень засеянных полей,
в усадьбах копошились люди, по разбитой дороге вдоль полотна сновали машины,
груженные мешками, тюками, кирпичом, бревнами, скотом. На щербатые перроны
станций веселыми стайками выбегали дети, чтобы помахать вслед поезду, как
это не раз делал ребенком и сам Григорий... Да, жизнь возрождалась и
продолжалась.
проникновенной радостью, что на глаза его навернулись слезы. Как гордился он
в эти минуты своей Родиной! Ведь в том, что Центральная Европа сегодня живет
мирной жизнью, - заслуга его страны, его народа, всепобеждающей правды идей,
которыми он руководствовался, за которые не колеблясь шел на смерть.
о той маленькой лепте, которую сам внес в его борьбу. И к чему лукавить:
вспомнил об этом с гордостью, почувствовал себя настоящим победителем...
Слишком уж ослепили тебя собственные "подвиги", вот и распушил хвост, как
павлин, расчувствовался, загордился, позабыл об осторожности?
проклятой станции, не нарушил данного себе слова не покидать вагон без
крайней необходимости.
последняя пограничная станция - та, где ты вышел на перрон. Чистый теплый
воздух, напоенный ароматом молодой зелени, казалось, сам вливался в грудь,
от него, как от вина, кружилась голова. Неудержимо захотелось унести хоть
частичку этой благодати с собой в вагон. Хотя бы пучок травы. Вот тогда-то
Григорий и сделал те несколько фатальных шагов к краю перрона.
каким-то кустиком, напоминавшим молодой чебрец.
поличным. Это не могло укрыться от офицера войск США и двух солдат,
сопровождавших его. Если бы не это... возможно...
мелькнуло знакомое лицо. Фрау Вольф, бывшая экономка генерала Эверса! Поймав
на себе взгляд того, кого она считала Гольдрингом, фрау быстро спряталась за
чью-то спину.
подтвердил он. Сослаться на документы, оставшиеся в вагоне, он не мог - это
только осложнило бы дело. Назваться настоящим именем не имел права. Ни при
каких обстоятельствах. Надо искать иной выход, чтобы освободиться... Что ж,
Гольдринг так Гольдринг! В чем его могут обвинить? Работал при штабе,
непосредственного участия в военных действиях и карательных экспедициях тыла
не принимал...
Асстрии и на границе Германии с Швейцарией вылавливали тех гитлеровцев,
которые, поверив фашистской пропаганде, бежали сюда от войск победителей,
чтобы продолжать войну в горах южной Германии.
СС, под вымышленными фамилиями, иногда с очень сомнительными документами в
карманах, а то и без них, разбегались кто куда, спасаясь от возможной и
заслуженной кары. Их вылавливали, загоняли за колючую проволоку лагерей для
военнопленных. Многих союзники отпускали, даже не поинтересовавшись их
преступной деятельностью во время войны.
обошлись в комендатуре лагеря. Записав лишь фамилию "Гольдринг" и часть, где
тот служил, дежурный сержант ни о чем больше не спросил, а только назвал
номер палатки, куда и отвели вновь прибывшего.
теперь обнесенном колючей проволокой. Каждой роте отведен отдельный участок.
Взводные, ротные и батальонные офицеры - в отдельных палатках. В
распоряжении офицеров высших рангов - личные денщики, у остальных, начиная
от лейтенанта до майора, - один денщик на троих. Запрещалось иметь
фотоаппараты и бинокли, но офицерам оставляли пистолеты, а унтер-офицерам -
так называемые зайтенгеверы, то есть штыки от винтовок.
офицеров. Целый палаточный городок! Палатки стояли правильными рядами,
образуя кварталы, по числу которых можно было определить количество
батальонов. Большой ангар приспособили под клуб, в нем почти непрерывно
демонстрировались кинофильмы.
входа на бывший аэродром.
вскоре он уже был знаком с распорядком лагерной жизни и всеми новостями,
волновавшими военнопленных. Последней сенсацией было сообщение комендатуры о
том, что всех военнопленных, за исключением тех, кто служил в войсках СС, СД
и гестапо, отправят домой. Не из официальных, а из каких-то других
источников стало известно, что пленных, семьи которых живут в Восточной
Германии, отпустят в последнюю очередь и лишь после их категорического
отказа остаться в западной зоне. Это вызывало в лагере больше всего
разговоров, а зачастую и острых споров.
держали там по нескольку часов. Это возбуждало всеобщее любопытство. Но на
вопросы коллег о причинах вызова штабисты отвечали неохотно и, как правило,
уклончиво: "Расспрашивали о работе штаба".
рапортов на имя начальника лагеря, но его никуда не вызывали, и он по целым
дням лежал в палатке с книгой. При лагере была приличная библиотека.
Приходилось одурманивать себя чтением, чтобы отогнать беспокойство, не
думать о бедняге Матини, который напрасно ждет помощи. Собственное положение
волновало его меньше: начнут отпускать всех, отпустят и его...
второй ошибкой, которую Генрих не может себе простить. Но поздно упрекать
себя, да и не к чему... Возможно, лучше не вспоминать, не доискиваться
причин. Но взбудораженный воспоминаниями мозг уже не может отключиться от
недавних событий.
кто-то тряс его за плечо, а когда раскрыл глаза, увидал возле своей койки
американского сержанта. На ломаном немецком языке тот спросил:
минут Григорий уже перешагнул порог помещения, куда так хотел попасть.
Глупец! Не такого разговора он ожидал!
лишнего: в правом углу по диагонали большой письменный стол, перед ним
низенькое кресло с круглой спинкой, вдоль правой стены - огромный шкаф со
множеством ящичков. Бросались в глаза выпуклые черные латинские буквы на
каждом из этих ящичков да еще белая эбонитовая трубка на письменном столе.
прежде всего внимание его привлекла фигура человека за письменным столом.
первой свежести костюме, мешковато сидевшем на костлявых плечах.
Расстегнутый воротник сорочки открывал худую морщинистую шею, и это
довершало картину какой-то общей неряшливости в одежде хозяина кабинета.
Иное впечатление производило его лицо. Из-за непомерно больших очков,
закрывавших чуть ли не треть его, на Григория глянули холодные, внимательные