ничего не стоило сломать позвоночник. Правда, теперь присмотревшись из
своего укрытия внимательнее, я понял, что то, чем они работали, было не
спокойствие, а высшее напряжение; столь, казалось бы, уверенно ступающие
ноги подергивала на самом деле непрерывная опасливая дрожь, и они то и дело
взглядывали друг на друга почти с судорогами отчаяния, а энергично
подтянутый язык норовил снова тряпкой вывалиться из пасти. Нет, не страх
перед свершением приводил их в в такое волнение; кто отваживался на такое,
кто достигал такого, тот не ведал страха. Откуда же этот страх? Кто понуждал
их делать то, что они здесь
непонят-
весь этот
дело! -
удостаивающие ответом собаку - нет, что угодно, но такое нарушение собачьего
этикета не может быть прощено ни при каких обстоятельствах ни малому, ни
большому псу. Может быть, это все-таки не собаки? Но как же не собаки, когда
я, вслушиваясь теперь, различаю даже те негромкие восклицания, которыми они
перебрасываются, подстегивая взаимное рвение, привлекая внимание к
трудностям, предупреждая ошибки? И разве не вижу я, как последняя в их ряду
маленькая собачка, к которой и относятся по большей части эти восклицания,
все время косит глазом в мою сторону, подавляя очевидное, но, по-видимому,
запретное желание ответить мне? Но почему оно запретно, почему то, чего
неукоснительно требуют наши законы, на сей раз оказывается под запретом?
Возмущение настолько заполнило мою грудь, что я почти забыл и про музыку.
Вот собаки, которые преступают закон. Пусть они даже величайшие кудесники,
но закон существует и для них, это было совершенно ясно и моей ребячьей
душе. А тут мне открылось и другое. У них действительно были все основания
помалкивать, если они помалкивали, повинуясь чувству вины. Ибо как вели-то
себя эти несчастные? Поначалу, из-за слишком гром- кой музыки, я не обратил
на это внимания, но ведь они отбросили всякий стыд, докатились до такого
неприличия и непотребства, как хождение на задних лапах. Фу ты, какое
канальство! Они обнажались, выставляя напоказ свои бесстыдства, и делали это
намеренно, а когда порой чисто инстинктивно совершали естественные,
добродетельные движения, например, смиренно опускали вниз передние лапы, то
тут же испуганно одергивали себя, как будто совершили ошибку, как будто сама
природа - это ошибка, снова вскидывали свои лапы, умоляя взорами простить их
за погрешность невольной заминки. Не свихнулся ли мир? Где я? Что с нами
случилось? Тут уж я, собственного благополучия ради, не мог долее терпеть;
выпутавшись из цепких зарослей, вырвавшись из них последним рывком, я
ринулся было к собакам, я, маленький ученик, должен был стать учителем,
должен был объяснить им неприличие их поступков, удержать от последующих
прегрешений. "И это взрослые собаки, взрослые собаки!" - повторял я про
себя. Но едва стал я свободен, едва приблизился к ним на расстояние в
два-три прыжка, как опять возник тот же шум, меня полностью цепенивший. Быть
может, в запале я бы нашел в себе силы ему сопротивляться, поскольку к нему
уже попривык, но тут к прежней его полноте, вполне ужасной, но не
необоримой, прибавился новый, чистый, строгий, неизменно ровный, в
совершенной неизменности и ровности издалека долетающий тон, тот тон,
который, собственно, и формировал мелодию из хаоса звуков и который поверг
меня на колени. Ах, какую одуряющую музыку производили эти собаки. Я не мог
сдвинуться с места, не мог рта раскрыть для поучений, пусть себе и дальше
раскорячиваются, грешат и совращают других ко греху умильного созерцания;
кто, кто мог требовать столь тяжкой ноши отменя, простой, маленькой собаки?
И я как бы еще уменьшился в росте, сжался, как мог, завизжал, а если б после
представления собаки спросили меня о моем мнении, я бы искренне их похвалил.
Все длилось, впрочем, не так уж и долго, и вскоре они исчезли со всем своим
шумом в той темной чащобе, из которой и появились.
длинную жизнь у всякого найдутся впечатления, которые, если извлечь их из
общей связи событий да еще взглянуть глазами ребенка, покажутся куда более
удивительными. К тому же на этот случай, как и на все вообще в жизни, можно
посмотреть и, как справедливо говорится, "иными глазами", и тогда окажется,
что просто-напросто семеро музыкантов сошлись помузицировать тихим утром и
что заплутавший щенок, их невольный, но досадливый слушатель стал той
помехой, которую они, к сожалению, тщетно попытались устранить особливо
ужасной или возвышенной музыкой. Он мешал им своими вопросами, и неужели
они, которым мешало уже и само его присутствие, должны были считаться с этой
помехой и даже увеличивать ее, отвечая на его вопросы? И даже если закон
повелевает отвечать каждому, еще вопрос, можно ли углядеть этого
заслуживающего внимания каждого в ничтожном бродяжке. А может, они и не
разобрали ни слова в том захлебывающемся тявке, с каким задавал он свои
себя, снизошли до ответа, а он, малыш, не привыкший к музыке, не смог
отличить их ответ от шума. Что же до хождения на задних лапах, то, может,
они и прошлись на них, в виде исключения, хотя и это предосудительно, и это
грех, несомненно! Но ведь они были одни, эти семеро друзей, с глазу на глаз,
почти можно сказать - в своих четырех стенах, почти можно сказать - наедине
с собой, ибо друзья - это еще не общественность, а где нет общественности,
там она не может появиться, если появился какой-нибудь приблудный уличный
щен, с его любопытной мордой, то есть в нашем случае нельзя ли считать, что
ничего и не случилось? Не со-
надлежит
старших, а не болтались почем зря где ни попадя.
взрослых, детям далеко не все еще ясно. Я не мог успокоиться, всем
рассказывал и всех спрашивал, жаловался, ко всем приставал, всех пытался
тащить к тому месту, где это случилось, показать, где стоял яу а где эти
семеро, где и как они танцевали и музицировали, и если б кто-нибудь
отправился со мной на место происшествия, вместо того чтобы отмахиваться от
меня да высмеивать, я бы непременно изобразил, как все было, даже встал бы,
жертвуя невинностью, на задние лапы. Что ж, ребенку каждое лыко ставят в
строку, но зато все и прощают. Я же навсегда сохранил эту детскость в душе,
с ней и состарился. Вот и тогда этот случай, которому, впрочем, теперь я не
придаю такого значения, но тогда он долго занимал мое воображение, я со
всеми его обсуждал, раскладывал по полочкам, примерял его к присутствующим в
данный момент, невзирая на то, кто именно присутствовал, целиком занимаясь
самим делом, которое меня, как и других, тяготило, но - и в этом была
разница - которое я пытался без остатка растворить, утопить в своих
исследованиях, чтобы освободить наконец душу для самой обычной, спокойной,
счастливой повседневности. Точно так же, как и тогда, хотя и не столь
детскими средствами, - но разница не очень-то велика - я работал и в
последующие годы моей жизни да, собственно, работаю и теперь.
сказалась моя собственная природа, которая, не случись этого концерта,
несомненно, нашла бы другую возможность себя обнаружить. Я порой сожалел
лишь о том, что это произошло так рано, что у меня была похищена таким
образом значительная часть детства, та блаженная пора юных собачьих лет,
которая у иных собак растягивается на годы и годы, а у меня промелькнула за
несколько месяцев. Но и это пустяки. Есть вещи поважнее, чем детство. И кто
знает, быть может, под старость, в награду за суровую жизнь, мне еще
улыбнется куда более детское счастье, чем то которое посильно ребенку и для
которого у меня накопятся силы.
недостатка не было, нет, как раз переизбыток материала - вот что приводит
меня в отчаяние в смутные часы. Для начала я решил исследовать вопрос о том,
чем питается собачье племя. Вопрос, если угодно, не из простых, верно и то,
ччто он занимает нас с древнеших времен, это коренной вопрос нашей мысли,
развитой и подкрепленной в бесчисленных опытах наблюдений и версий, из коих
сложилась целая наука, которая в своих непостижных параметрах и притязаниях
давно уже превзошла возможности всех отдельно взятых ученых и в своей
целокупности может быть воспринята лишь всем собачеством совокупно, да и то
воспринята в откровенных стенаниях и частично, ибо всякие новые усилия и
тщания неизбежно оседают в бездонных кладезяях уже добытых знаний; такова
увы, судьба и столь трудоемких и вряд ли осуществимых в полном 'объеме
исследований, каковы мои собственные. Все это не нужно мне тыкать под нос,
все это я и сам знаю не хуже какого-нибудь заурядного пса, и мне не
прихходит в голову претендовать н место среди светил настоящей науки, для
этого я слишком ее почитаю, как и всякому подобает, но для того, чтобы
приумножить ее достижения, мне недостает как знаний, так и усердия и
терпения, а с некоторых пор и в особенности азарта. Я проглатываю наспех
еду, не удостаивая ее предварительного и сколько-нибудь систематизированного
в сельскохозяйственном отношении созерцания. Мне в этом случае довольно той
нехитрой суммы всякого знания, того маленького правила, коим матери
напутствуют в жизнь малышей, отрывая их от груди: "Смачивай всепо
возможности". И разве не содержится в этом выводе почти все? Чем таким
существенным дополнила его исследовательская наука, начиная с праотцов?
Частности, одни только частности, да и какие шаткие. А вывод незыблем,
покуда мы, псы, существуем. Он касается самых основ нашего питания.
Разумеется, возможности наши в этом плане велики, но на худой, крайний
конец, чтобы ни случилось, мы всегда можем прибегнуть к основам. Основные
компоненты своей еды мы обретаем на земле, земля же нуждается
производству которой, правда, об этом не следует забывать, можно и
споспешествовать определенными заклинаниями, песнопениями, телодвижениями.
Вот, с моей точки зрения, и все; об этой стороне дела в принципе больше