Чтение 2–й страницы книги ~Вампир в Суссексе~

каким он, вероятно, кажется и Вам. Мой друг никогда не
сомневался, что жена искренне и нежно его любит и что, если не
считать этих двух нападений на пасынка, она такая же нежная,
любящая мать. Разве могла она нанести рану своему собственному
любимому дитяти? Мой друг заявил кормилице, что все это ей
померещилось, что ее подозрения -- плод больного воображения и
что он не потерпит столь злостных поклепов на свою жену. Во
время их разговора раздался пронзительный детский крик.
Кормилица вместе с хозяином кинулась в детскую. Представьте
себе чувства мужа и отца, когда он увидел, что жена, отпрянув
от кроватки, поднимается с колен, а на шее ребенка и на
простынке -- кровь. С криком ужаса он повернул лицо жены к
свету -- губы ее были окровавлены. Сомнений не оставалось: она
пила кровь младенца.

Таково положение дел. Сейчас несчастная сидит, запершись в
своей комнате. Объяснения между супругами не произошло. Муж
едва ли не потерял рассудок. Он, как и я, плохо осведомлен о
вампирах, собственно, кроме самого слова, нам ровно ничего не
известно. Мы полагали, что это всего-навсего нелепое, дикое
суеверие, не имеющее места в нашей стране. И вдруг в самом
сердце Англии, в Суссексе... Все эти происшествия мы могли бы
обсудить завтра утром. Согласны ли Вы меня принять? Согласны ли
употребить свои необычайные способности в помощь человеку, на
которого свалилась такая беда? Если согласны, то, прошу Вас,
пошлите телеграмму на имя Фергюсона (Чизмен, Лемберли), и к
десяти часам я буду у Вас.

С уважением

Роберт Фергюсон.

P. S. Если не ошибаюсь, Ваш друг Уотсон и я однажды
встретились в матче регби: он играл в команде Блэкхита, я -- в
команде Ричмонда. Это единственная рекомендация, которой я
располагаю".

-- Отлично помню, -- сказал я, откладывая письмо в
сторону. -- Верзила Боб Фергюсон, лучший трехчетвертной, каким
могла похвастать команда Ричмонда. Славный, добродушный малый.
Как это похоже на него -- так близко принимать к сердцу
неприятности друга.

Холмс посмотрел на меня пристально и покачал головой.

-- Никогда не знаешь, чего от вас ожидать, Уотсон, --
сказал он. -- В вас залежи еще не исследованных возможностей.
Будьте добры, запишите текст телеграммы: "Охотно беремся
расследование вашего дела".

-- "Вашего" дела?

-- Пусть не воображает, что наше агентство -- приют
слабоумных. Разумеется, речь идет о нем самом. Пошлите ему
телеграмму, и до завтрашнего дня оставим все эти дела в покое.

На следующее утро, ровно в десять часов, Фергюсон вошел к
нам в комнату. Я помнил его высоким, поджарым, руки и ноги как
на шарнирах, и поразительное проворство, не раз помогавшее ему
обставлять коллег из команды противника. Да, грустно встретить
жалкое подобие того, кто когда-то был великолепным спортсменом,
которого ты знавал в расцвете сил. Могучее, крепко сбитое тело
как будто усохло, льняные волосы поредели, плечи ссутулились.
Боюсь, я своим видом вызвал в нем те же чувства.

-- Рад вас видеть, Уотсон, -- сказал он. Голос у него
остался прежний -- густой и добродушный. -- Вы не совсем похожи
на того молодца, которого я перебросил за канат прямо в публику
в "Старом Оленьем Парке"1. Думаю, и я порядком изменился. Но
меня состарили последние несколько дней. Из телеграммы я понял,
мистер Холмс, что мне нечего прикидываться, будто я выступаю от
имени другого лица.

-- Всегда лучше действовать напрямик, -- заметил Холмс.

-- Согласен. Но поймите, каково это -- говорить такие вещи
о своей жене, о женщине, которой долг твой велит оказывать
помощь и покровительство! Что мне предпринять? Неужели
отправиться в полицию и все им выложить? Ведь и дети нуждаются
в защите! Что же это с ней такое, мистер Холмс? Безумие? Или
это у нее в крови? Сталкивались ли вы с подобными случаями?
Ради всего святого, подайте совет. Я просто голову потерял.

-- Вполне вас понимаю, мистер Фергюсон. А теперь сядьте,
возьмите себя в руки и ясно отвечайте на мои вопросы. Могу вас
заверить, что я далек от того, чтобы терять голову, и очень
надеюсь, что мы найдем способ разрешить ваши трудности. Прежде
всего скажите, какие меры вы приняли? Ваша жена все еще имеет
доступ к детям?

-- Между нами произошла ужасная сцена. Поймите, жена моя
человек добрый, сердечный -- на свете не сыщешь более любящей,
преданной жены. Для нее было тяжким ударом, когда я раскрыл ее
страшную, невероятную тайну. Она даже ничего не пожелала
сказать. Ни слова не ответила мне на мои упреки -- только
глядит, и в глазах дикое отчаяние. Потом бросилась к себе в
комнату и заперлась. И с тех пop отказывается меня видеть. У
нее есть горничная по имени Долорес, служила у нее еще до
нашего брака, скорее подруга, чем служанка. Она и носит жене
еду.

-- Значит, ребенку не грозит опасность?

-- Миссис Мэйсон, кормилица, поклялась, что не оставит его
без надзора ни днем, ни ночью. Я ей полностью доверяю. Я больше
тревожусь за Джека, я вам писал, что на него дважды было
совершено настоящее нападение.

-- Однако никаких увечий не нанесено?

-- Нет. Но ударила она его очень сильно. Поступок вдвойне
жестокий, ведь мальчик -- жалкий, несчастный калека. --
Обострившиеся черты лица Фергюсона как будто стали мягче, едва
он заговорил о старшем сыне. -- Казалось бы, несчастье этого
ребенка должно смягчить сердце любого: Джек в детстве упал и
повредил себе позвоночник. Но сердце у мальчика просто золотое.

Холмс взял письмо Фергюсона и стал его перечитывать.

-- Кроме тех, кого вы назвали, кто еще живет с вами в
доме?

-- Две служанки, они у нас недавно. В доме еще ночует
конюх Майкл. Остальные -- это жена, я, старший мой сын Джек,
потом малыш, горничная Долорес и кормилица миссис Мэйсон.
Больше никого.

-- Насколько я понял, вы мало знали вашу жену до свадьбы?

-- Мы были знакомы всего несколько недель.

-- А Долорес давно у нее служит?

-- Несколько лет.

-- Значит, характер вашей жены лучше известен горничной,
чем вам?

-- Да, пожалуй.

Холмс что-то записал в свою книжку.

-- Полагаю, в Лемберли я смогу оказаться более полезным,
чем здесь. Дело это, безусловно, требует расследования на
месте. Если жена ваша не покидает своей комнаты, наше
присутствие в доме не причинит ей никакого беспокойства и
неудобств. Разумеется, мы остановимся в гостинице.

Фергюсон издал вздох облегчения.

-- Именно на это я и надеялся, мистер Холмс. С вокзала
Виктория в два часа отходит очень удобный поезд -- если это вас
устраивает.

-- Вполне. Сейчас в делах у нас затишье. Я могу целиком
посвятить себя вашей проблеме. Уотсон, конечно, поедет тоже. Но
прежде всего я хотел бы уточнить некоторые факты. Итак,
несчастная ваша супруга нападала на обоих мальчиков -- и на
своего собственного ребенка и на вашего старшего сынишку?

-- Да.

-- Но по-разному. Вашего сына она только избила.

-- Да, один раз палкой, другой раз била прямо руками.

-- Она вам объяснила свое поведение в отношении пасынка?

-- Нет. Сказала только, что ненавидит его. Все повторяла:
"Ненавижу, ненавижу..."

-- Ну, с мачехами это случается. Ревность задним числом,
если можно так выразиться. А как она по натуре -- ревнивая?

-- Очень. Она южанка, ревность у нее такая же яростная,
как и любовь.

-- Но мальчик -- ведь ему, вы сказали, пятнадцать лет, и
если физически он неполноценен, тем более, вероятно, высоко его
умственное развитие, -- разве он не дал вам никаких объяснений?

-- Нет. Сказал, что это без всякой причины.

-- А какие отношения у них были прежде?

-- Они всегда друг друга недолюбливали.

-- Вы говорили, что мальчик ласковый, любящий.

-- Да, трудно найти более преданного сына. Он буквально
живет моей жизнью, целиком поглощен тем, чем я занят, ловит
каждое мое слово.

Холмс снова что-то записал себе в книжку. Некоторое время
он сосредоточенно молчал.