Германии, а не Союза. Но Штирлиц понимал, что резервы его страны
неизмеримо больше резервов рейха, а исход будущей битвы в конечном итоге
определяли резервы. Штирлица не пугало то, что вся Европа сейчас была под
контролем Берлина. Это только на первый взгляд было страшно. Если не
поддаваться первичному чувству и заставить себя неторопливо, как бы со
стороны анализировать ситуацию, то вывод напрашивался сам собой:
конгломерат народов, отвергавших идеи национал-социализма, сражавшихся - в
меру своих сил - против вермахта, будучи оккупированными, чем дальше, тем
активнее станет оказывать сопротивление немцам; сначала, видимо, пассивно,
но потом - Штирлиц не сомневался в этом - все более активно, то есть с
оружием в руках. Значит, Гитлеру придется удерживать свои резервы с
помощью армии; значит, считал Штирлиц, тылы рейха будут зыбкими,
ненадежными, враждебными духу и практике нацизма.
проверяя и перепроверяя свои посылы, дискутируя сам с собой, но когда хоть
на минуту душа его выходила из-под контроля разума, как сейчас, когда он
снова увидел эту проклятую коричневую карту и маленькую точечку Москвы на
белой пустыне России, становилось ему страшно, и пропадали все звуки
окрест, и слышал он только свой немой вопрос, обращенный не к себе, нет,
обращенный к дому, к своим: "Ну что же вы там?! Делайте же хоть
что-нибудь! Понимаете ли вы, что война вот-вот начнется?! Готовитесь ли вы
к ней?! Ждете ли вы ее?! Или верите тишине на наших границах?!"
здания министерства иностранных дел, он сел в свой "хорьх" с форсированным
двигателем, резко взял с места и поехал в маленькое кафе "Грубый Готлиб".
Там никто не обратит внимания на то, что он выпьет не двойной "якоби", как
это было принято в Германии - стране устойчивых традиций, тут уж ничего не
поделаешь, - а подряд три двойные рюмочки сладковатого коньяка.
и рефлекса" - расслабления и отдыха: двадцать дней в горах, одному, без
единого слова, - тишина и одиночество. Он, увы, не мог себе позволить
этого. Но он мог пойти к "Грубому Готлибу", выпить коньяку, закрыть глаза
и посидеть возле окна, среди пьяного рева, грустной мелодии аккордеона ч
скрипки, и почувствовать, как тепло разливается по телу и как кончики
пальцев снова становятся живыми из онемевших, чужих и холодных.
человека на земле: своей жены. Ревнивая до невероятия, она устраивала ему
сцены, включив предварительно радио, когда он возвращался домой под утро -
с синяками под глазами, едва держась на ногах от усталости.
минуточку, сейчас я позвоню Ирочке, а то она решит, что я у дам"?! Или
что? Посоветуй, как мне поступать, посоветуй! Ты же все знаешь!
не умею отсиживать. Мне платят за статьи, а не за сидение в офисе!
садился к столу, уставившись в одну точку перед собой - эта точка была для
него, словно буй во время шторма, некий символ спокойствия, за который он
должен держаться.
каждым днем: либо Югославия присоединится к англо-греческим войскам, либо
Белград станет союзником Гитлера. О нейтралитете мечтали наивные
политические идеалисты - балканский стратегический узел, южное подбрюшье
рейха и северное предмостье британского Суэца, должен быть разрублен.
Жестокая римская формула "третьего не дано" стала руководством в
дипломатической практике весной сорок первого года.
Сорбонне, был важным, особенно важным: казалось, что собеседник Потапенко
лихорадочно взывает о помощи.
поведения была безукоризненна - веселая рассеянность, добрая монтеневская
афористичность, щедро пересыпаемая грубоватыми марсельскими шутками;
неторопливая и чуть скептическая оценка всего и вся; подтрунивание над
собой и своими шефами, что, естественно, позволяло ему в такой же мере
подтрунивать над Потапенко и его шефами, но среди мишуры этих изящных, ни
к чему не обязывающих умностей помощник министра несколько раз т а к
глянул на Потапенко и т а к произнес несколько фраз о судьбе несчастных
Балкан, обреченных на заклание, особенно теперь, "когда традиционный
защитник моей родины вынужден сохранять улыбку на лице, в то время как его
возлюбленную раздевает донага насильник и вот-вот опоганит", что только
полный болван не понял бы истинной цели всей этой шестичасовой встречи, на
которую был приглашен Потапенко.
Калемегдана, тянули "турску кафу", запивая попеременно то холодной
"киселой водой", то чуть подогретым виньяком с виноградников Босны, и со
стороны казалось, что беседуют обо всякой безделице стародавние друзья,
стараясь к тому же понравиться красивой женщине, лениво разглядывавшей
собиравшуюся в этом кафе белградскую богему, куда как более вызывающую,
чем французская: уж если богема, так чтоб во сто крат богемистее
французской. Приморские славяне, спустившиеся к Адриатике из черногорских
ущелий и с дымных, заоблачных вершин, любят быть во всем первыми и
достоинство свое чтят превыше всего - даже в том, чтобы у маленького
"Актера Актеровича" из "Балаганчика" рубаха была более цветастой и
вызывающей, чем у самого знатного парижского шансонье...
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Мичурин Артем
Быков Василий
Доценко Виктор
Пехов Алексей