Чтение 2–й страницы книги ~Отчаяние~

три дня легко освоил вождение "мотора" и попеременно возил на французском
авто Антонова-Овсеенко и Подвойского.

Отец проводил дни и ночи вместе с Мартовым и Ли-бером; встречались редко,
ночью, чаще всего под утро.

-- Севушка, -- говорил тогда отец, -- ты с теми, кто не хочет думать о
реальностях. Нельзя удержать власть в одиночку! Нельзя отбрасывать всех, кто
начинал революцию в этой стране, сие чревато...

-- Папа, даже мудрейший и честнейший Владимир Львович Бурцев кричит:
"России нужна сильная личность, хватит болтовни, необходим порядок, пора
действовать!" Это же страшно, папа: призыв к "сильной личности" означает
путь в военную диктатуру или новую монархию -- пусть наполеоновскую, но
монархию! А вы? Что предлагаете вы, меньшевики? Где ваша программа?
"Ждать"?! Но ведь придет новый Корнилов, расставит казаков по углам и вас же
повесит на столбах вместе с нами и товарищами эсерами... Армия доведена до
белого каления,

армия готова на все -- она не прощает проигранных войн...

-- Лебедь,- рак и щука, -- вздохнул отец. -- Когда сегодня Керенский
назвал происходящее на улицах "бунтом черни", Мартов заклеймил его как
человека, объявившего гражданскую войну революции... Даже член партии
Керенского, чистейший Миша Гоц потребовал от Временного правительства
программы... Да, мы подвержены извечной хворобе русского либерализма --
болтовне и пустым дебатам, -- но нельзя требовать власти одной партии, это
такая же диктатура, как бурцевская "сильная личность"... Я обещаю тебе
поговорить с Бурцевым, Севушка, но не связывай себя накрепко с теми, кто
играет азартную игр'у во власть...

-- Предложение? -- сухо спросил он отца. Как же мы умеем обижать
максималистским тоном, как же безжалостны мы в вопросах, на которые нет и не
может быть однозначных ответов...

Отец тогда посмотрел на него с укором:

-- Думать, Севушка, думать... Ты прав, мы с Мартовым и Плехановым болеем
традиционной болезнью -- споры, поиск оптимального пути, составление
резолюций, просчет вероятии, боязнь крутых решений... Все верно, сынок, на
то мы и русские, но примет ли народ западноевропейскую модель революции,
которую столь решительно предлагают Ленин и Троцкий? Об этом ты думал?

...Когда человек принес уху, Исаев собрал себя, был готов к работе:
натужно сблевав в миску, он оттолкнул ее, отвалился на спину, застонал:

-- Воды-ы-ы... Умираю... Скорей...

Он перешел на русский; да, я у своих, "т/х Куйбышев", но свой ли я этим
своим?!

А если я им не свой, значит, пришло время работать.

Человек, испуганно глянув на Штирлица, прогрохотал по лестнице своими
громадными бутсами, и, когда он убежал, а несъеденная уха со снотворным или
какой иной гадостью, медленно зыбясь на металлическом полу, стекла в угол
отсека, -- в такт работе машин, -- Исаев расслабился и сказал себе: времени
тебе отпущено немного, начинай готовиться к тому, во что ты запрещал себе
верить, -- как можно верить перебежчикам вроде Бажанова, Кривйц-кого,
Раскольникова?!

А ты, спросил он себя, ты, который был весь Октябрь в Смольном, ты
искренне верил тому, что писали о нас в конце тридцатых? Нет, ты не верил,
ответил он себе со страхом, но ты считал, что дома происходят процессы,
подобные тем, что- сотрясали республиканский Конвент Франции, -- Марат,
Дантон, Робеспьер... А кем ты считал Сталина? Робеспьером или Наполеоном?
Отвечай, приказал он себе, ты обязан ответить, ибо врачевать, не поставив
диагноз, преступно... Почему Антонов-Овсеенко тогда, в Испании, во время
последней встречи, смотрел на тебя с такой плачущей, бессловесной тоской?
Почему он не ответил ни на один твой вопрос, а сказал лишь два слова:
"приказано выжить"? Почему он запретил тебе возвращаться домой? Почему он
повторял, как заклинание: "Главное -- победить здесь фашистов..."

А почему ты отказался вернуться в Москву, когда тебя наконец вызвали --
накануне войны?! Только ли потому, что ты считал невозможным бросить работу
против нацизма?

Ты боялся, признался он себе, ты попросту боялся, потому что все те, кого
начиная с тридцать седьмого вызывали в Москву, исчезли навсегда, бесследно,
словно канули в воду...

Ты спрятался за спасительное антоновское "приказано выжить", ты решил
ждать... Сын своего отца -- ожидание никогда не приводит к победе... Точнее
-- "одно ожидание"... Не надо так категорично отвергать великое понятие
ждать... Ждут все: и Галилей в тюрьме инквизиции, и палач, готовящийся к
казни Перовской, и Станиславский, выходящий на генеральную репетицию, и
тиран, замысливший термидор, и революционер, точно чувствующий ту минуту,
когда необходимо выступить открыто и бескомпромиссно. Ты успокаивал себя
придуманной самозащитой: крушение гитлеризма неминуемо поведет к изменению
морального климата дома...

Не ускользай от самого себя, приказал он себе. Ответь раз и навсегда: ты
верил, что Каменев, Бухарин, Рыков, Радек, Кедров, Уншлихт -- шпионы и
враги?

Ты никогда не верил в это, сказал он себе и почувствовал освобождающее
облегчение. Но тогда отчего же ты продолжал служить тем, кто уничтожил твоих
друзей? За что мне такая мука, подумал он. Почему только сейчас, у своих, ты
должен исповедоваться перед самим собой?! Это не исповедь, а пытка, это
страшнее любой пытки Мюллера, потому что он был врагом, а моих друзей
убивали мои же друзья...

Он вспомнил их маленькую квартирку в Берне, вечер, отца возле лампы,
книгу, которую он держал на своей большой ладони -- нежно, как
новорожденного; вспомнил его голос, а из всех отцовских фраз, которые и
поныне звучали в нем;'-- особенно трагичные: "Отче святый, -- говорили
недовольные Годуновым патриарху Иову, -- зачем молчишь ты, видя все это?" Но
чем могло кончиться столкновение патриарха с царем? И патриарх молчал; "Видя
семена лукавствия, сеямыя в винограде Христовом, делателе изнемог и, только
господу Богу единому взирая, ниву ту недобруя обливал слезами..."

А потом отец читал о некоем человеке князя Шесту-нова по имени Воинко,
который донес на своего, барина, и за это ему сказали царское жалованное
слово и отбла- ' годарили поместьем. "И поощрение это произвело страшное
действие: боярские люди начали умышлять всяко над своим барином, и,
сговорившись человек по пяти-шести, один шел доносить, а других ставил в
свидетели; тех же людей боярских, что не хотели души свои губить, мучили
пытками и огнем жгли, языки резали и по тюрьмам сажали,. а доносчиков царь
Борис жаловал своим великим жалованием, иным давал поместья, а иным -- из
казны -- деньги. И от таких доносов в царстве была большая смута: доносили
друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, даже жены доносили на
мужей своих, а дети -- на отцов, так что от такого ужаса мужья таились от
жен своих, и в этих доносах много крови проливалось неповинной, многие от
пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам рассылали"...

Отец тогда оторвался от книги, внимательно посмотрел на сына и заключил:
"Борис не мог проникнуться величием царского сана и "счерпнуть в нем
источник спокойствия и милости... Борис и на престоле по-прежнему оставался
подозрительным... Он даже.молитву придумал особую для подданных, при
заздравных чашах: "Борис, единый Подсолнечный Христианский царь, и его
царица и их царские дети на многие лета здоровы будут"..."

А знаешь, спросил тогда отец, сколько погибло в Москве от голода в ту
пору? Не отгадаешь: полмиллиона человек! Зато хоронили всех за царские
деньги, а хлеб купить, что немцы в Архангельск привезли, Борис запретил:
"Негоже иноземцам знать про наши дела, мы самая богатая держава Европы,
такого мнения и держаться станем!"

...Исаев услышал грохот торопливых шагов и сразу понял, что спускаются
двое -- один в бутсах, знакомый ему "никс фарштеен", а второй ступает мягче,
видимо, в ботинках.

Действительно, второй был в лакированных туфлях на босу ногу, в плавках,
и с докторским чемоданчиком в руке.

-- Эй, -- сказал он, всячески избегая русских слов, -- блют прессион, гиб
мир ханд...

Исаев затрясся от приступа смеха, пришедшего изнутри как избавление от
безысходности. Рта он не разжимал, губы пересохли, кровоточили; если
позволить себе рассмеяться в голос, кровь потечет по подбородку, шее, груди,
а у него выработалось особое отношение к себе -- он постоянно видел себя как
бы со стороны, так же оценивал свои поступки; не тердел неряшливости, был
точен до секунды, всегда ощущал в себе часы, ошибиться мог на пару минут от
силы, жил по собственному графику, в котором не было таких слов, как
"забыл", "не успел", "не смог".

-- Пусть наручники снимет, -- прошамкал Исаев. -- Как же вы мне давление
померяете?

-- Никс фарштеен, -- повторил тот, что в бутсах, и снял наручники.

...Исаев поверил в магию индейцев, убедившись в их великом, недоступном
нам знании на собственном опыте; он научился сдерживать дыхание, учащать
пульс, останавливать его даже; ну, меряй, подумал он, я тебе подыграю,
испугаешься...

Через час его перевели в другое помещение, где не так грохотало и не было
угарного машинного смрада, обтерли мокрым полотенцем и дали чашку воды --
она была сладкой, без подмеси, поэтому проснулся он рано, часа за три перед
тем, как должен прийти уханосец. Он был убежден, что не ошибается во
времени, и не торопясь начал допрашивать себя, силясь понять, чего же от
него хотят свои!

...На третий день корабль пришвартовался: голосов по-прежнему слышно не
было. Спустился "никс фарштеен", снял наручники, бросил пиджак и туфли,
дождался, пока Исаев оденется, натянул ему на голову капюшон и, подхватив
под руку, повел по скользким, маслянистым лестницам наверх.

На палубе, вдохнув свежего воздуха, Исаев упал.

Сколько был в беспамятстве -- не помнил, ощутил себя на кровати, шелковая
подушка, мягкое, верблюжьей шерсти одеяло. Руки и ноги были свободны, пахло
сухим одеколоном, чем-то напоминавшим "кельнскую воду".