Чтение 2–й страницы книги ~При исполнении служебных обязанностей~

- Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.

- Кричать - это хулиганство?

- В общем - да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и
поняли правильно.

- Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, - улыбнулась
Женя. - Что ты, папочка?

- Я? - переспросил Струмилин. - Я котлету по-киевски. А ты?

Женя засмеялась и подумала: "У него что-то случилось. Это совершенно
точно." Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню,
и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и
с двумя девушками.

Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков
говорил:

"раскладушки". Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя
почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику,
краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.

"Красавец парень, - подумал он. - Значит, подонок. Боюсь я красивых
что-то..."

Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя
в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен,
обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в
госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему
казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел
офицер из "люфтваффе". Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на
чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило.
Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку
еще две пачки и спросил:

- Хотите почитать газеты?

Струмилин молчал.

Офицер пожал плечами и сказал:

- Давайте говорить откровенно, ладно?

Струмилин снова ничего не ответил.

- Слушайте, - тихо и грустно спросил офицер, - вы умный человек или
обыкновенный коммунист?

- Обыкновенный коммунист, - ответил Струмилин.

- Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?

- С вами - нет.

- Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо,
понимаете?

- Понимаю.

- А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы,
теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев?
И все. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?

Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в
тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели
на допрос.

Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был
похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял
сознание от боли.

Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин
выл и терял сознание.

"Я сошел с ума, - одернул себя Струмилин, - дикость какая! При чем тут
этот парень?"

Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел
на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:

- Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.

- С трусом нельзя ссориться.

- Ты имела возможность убедиться в его трусости?

- Да.

- И ты можешь мне рассказать об этом?

- Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой,
потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он
все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность
в возрасте до сорока лет - у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное
истощение. Ну вот... А главный оператор очень спокойно относится к
картине, и он, - Женя кивнула на Нику, - все время жаловался мне на
главного, что тот спокоен.

- Так это же хорошо.

- Что?

- Если спокоен, - усмехнулся Струмилин.

- Он слишком спокоен, - сказала Женя, нахмурившись, - а это уже рядом с
равнодушием: что бы ни снимали, ему все равно. Поставит свет и - жужжи
себе камера... И когда мы собрались на летучке, я сказала, что мы,
молодые, очень озабочены операторским качеством отснятого материала. А
главный оператор спросил меня: "Кто это "мы, молодые"?" Нас на летучке
было двое молодых: я и Ника. Он опустил голову и не сказал ни слова, хотя
говорит об этом всем в коридорах. А он обязан был встать вместе со мной.
Он не сделал этого. Это даже не трусость, пожалуй. Это подлость. И не
крупная, а мелкая, мышиная. Я сказала ему, что не хочу его больше знать. И
мне это больно.

- Да?

- Ну, не то чтобы очень больно, - ответила Женя тихо, - а просто такое
ощущение, будто надела мокрое платье...

Богачев долго раздумывал, пойти в ресторан или пораньше лечь спать,
чтобы завтра явиться по начальству первым, ровно в девять ноль-ноль. Но в
раскрытые окна доносилась музыка. В ресторане играл джаз. Богачев любил
джаз. Поэтому он достал из кармана записную книжку и начал листать ее.
Странички с литерами были пусты:

книжку он купил только вчера и только из-за того, что ему понравилась
обложка, сделанная под черепаховую кожу. Правда, перед отъездом из училища
великий ловелас Пагнасюк дал Павлу несколько телефонов в Москве.

- Девочки экстра-пума-прима класс, - сказал он, - море нежности, бездна
целомудрия и все такое прочее. Позвони, два галантных слова, тыр-пыр,
восемь дыр - и вечер у тебя будет обеспечен. Что касается ночи, то все
зависит от степени твоей оперативности.

Богачев достал листок, на котором Пагнасюк записал имена и телефоны,
сел к столу и начал звонить. Он набрал первый номер - номер, по которому
должна была ответить Роза.

- Можно Розу? - спросил Богачев, когда подошли к телефону.

- Розка! - закричал кто-то на другом конце провода. - Розу вашу просят!

Потом в трубке надолго замолчали.

- Алло, - прошамкал старушечий голос, - кого тебе?

- Розу.

- Колька, что ль?

- Нет.

- Чего "нет"? Не слышу разве? Нет ее, упорхнула твоя Розка в кино.

И повесили трубку.

Богачев набрал следующий номер и попросил Галю.

- Одну минуточку, - ответили ему, - сейчас Галя подойдет.

Богачев закурил и стал рисовать на бланке гостиницы чертиков и женские
ножки.