аппаратуру, помещение, двух лаборантов, свободу действий, и я докажу
блестящую будущность ребионита. А смерть ребенка - это случайное
совпадение, вы ни за что не докажете обратное. Результаты вскрытия ничего
не дали против меня. Все ресурсы были исчерпаны, и даже мой препарат, хотя
и должен был ввести клетки организма в глубокий анабиоз, ничем не смог
помочь.
детской хирургии. - То есть именно от вашего лекарства?
состояние анабиоза, но так как к моменту гибели у ребенка были грубые
нарушения микроциркуляции, то препарат просто не проник в клетки, он так и
остался в венозном русле.
- Надеюсь, у него есть точная химическая формула и его можно выделить из
продуктов метаболизма?
набрасывать на доске химические формулы.
блокирует дыхание клетки.
профессор. - Как клеточный яд, блокирующий дыхательные ферменты?
независимое от поступления кислорода, анаэробного и аэробного гликолиза.
Цикл Кребса тормозится, а это означает, что у нас появляется практически
бесконечная возможность восстановить гомеостаз, пока организм спит.
зависит от дозы, рассчитанной на массу тела. Он сам распадается на
совершенно безвредные продукты по прошествии времени. Именно доза
определяет время, необходимое для выведения организма из терминального
состояния.
из зала.
состояние, близкое к летаргии, и я теперь убежден, что мой ребионит и те
вещества - это одно и то же. Я не сделал никакого открытия, просто доказал
с научной точки зрения правоту древних медиков.
серьезный вид и сказал:
главным девизом которой остается "не повреди". Я полагаю, что следует
запретить Грачеву эксперименты на больных. Пусть предоставит
доказательства более весомые, обобщит свои опыты над собаками, оформит в
виде сообщения, и мы внимательно выслушаем, а там уже решим, как
поступить. Но пока, повторяю, никаких незаконных опытов. При повторении
подобного факта разговор будет происходить в другом месте. Все согласны?
использовать лишний шанс для спасения человека. Это ваше решение
негуманно. В конце концов, я имею право распоряжаться своей жизнью и могу
испытать препарат на себе.
Чумакова.
титулы и ученые звания. - Научись сначала оперировать, а потом на кафедру
лезь. Видел, как он скальпель держит? Словно кухонный нож. И вообще, похож
на плешивую обезьяну. Руки длинные, спина сутулая, потеет... А как он
раскланивается по утрам? Направо и налево, будто гоголевский чиновник. И
рожа при этом умильная, словно конфету сосет...
женат.
в ординатуру. Это же какой позор для города! На место Костяновского -
бездаря и негодяя! - претендовали три профессора и один хуже другого!
Что-то последнее время стал побаливать в правом подреберье.
Все болезни от жратвы.
прямая и строгая, а рядом с ней, словно показывая свою солидарность, -
остальные реаниматологи. Только Веселов да Оленев сидели в глубине зала.
Первому из них, как обычно, было все до лампочки, а Оленеву просто
нравилось соседство Чумакова.
минералов.
сотворения Вселенной.
я думаю, что в начале лета он исчезнет. Уйдет от тебя и больше не
вернется.
6
слова. Только не от Чумакова.
Ванюшка, переступил порог его квартиры во всеоружии. То есть в строгом
черном костюме, с дерюжным мешком в одной руке и со странническим посохом
в другой.
Я сделал все, что сумел, теперь дело за тобой, Юрик.
на шею Оленева с бамбуковым сухим треском.
сразу во всех направлениях. Верх становился низом, правое - левым,
наружное - внутренним. Физически явственно он почувствовал, как внутри
головы перемещаются извилины мозга. Он не упал, а только прислонился к
стенке и зажмурил глаза, чтобы не так мельтешили разноцветные круги и
искры, вспыхивающие в хаотическом беспорядке.
мешок и посох. Розовый округлый камешек валялся рядом.
не знаю что.
стоявшая на нуле все эти годы, и чаши стали раскачиваться, как маятник,
вечно ищущий точку покоя и равновесия.
по углам, затаивались, перешептывались, пересмеивались, превращались одна
в другую, занимались своими таинственными делами, множились, и на их месте
возникали новые, непонятно для чего предназначенные.
комнаты, из конца в конец протягивались бесконечные коридоры с
распахнутыми дверями, потом они сворачивались, закольцовывались,
становились огромными залами с паркетными полами и мраморными статуями и
тут же сжимались в тесные кельи с сырыми стенами, поросшими мхом.
Пространство то уплощалось до двухмерного, то, распахнувшись вширь и
ввысь, разбухало до беспредельности, вклинивалось в одномерные западни и
снова становилось привычным, трехмерным, давящим на Оленева низкими
потолками, увешанными люстрами.
оси, свернулось спиралью, запульсировало и опять обрело линейность.
джунглях, потом появилась дочка, рассыпала учебники из ранца и убежала
вперед по оси времени.
вытянув руки по швам и готовый к чему угодно.
сносные формы, Оленев поглядел на часы, идущие как попало, перевел дыхание
и осмотрелся. Квартира была та же и не та, но что именно в ней
переменилось, он так и не понял. Позабытое им чувство беспокойства и
тревоги заставляло делать что-то, мучительно размышлять об утраченном
равновесии.
привычный, знакомый. А потом послышалось пение. Отец никогда не пел, даже
за праздничным столом, тем более странно было слышать слова старой
колыбельной: