Чтение 11–й страницы книги ~Больница Преображения~

сообразил: она имела в виду всех, и врачей тоже! Значит, и Носилевскую?
Попытался очень осторожно выведать, не считает ли Сташек ее "странной", но
тот фыркнул ему в лицо:

- Она?! Эта очаровательная девушка?! - и принялся с жаром объяснять,
какая она умная да из какой семьи.

Кшечотек прямо-таки захлебывался. "Втюрился", - подумал Стефан и словно
по-новому посмотрел на друга; на его подвижном кадыке заметил несколько
недобритых волосков, похожих на крохотных червячков, увидел безобразные
зубы, набирающий силу прыщ и волосы, поредевшие спереди: там, где еще
недавно отливала угольной чернотой прядь, едва виднелось прозрачное
облачко. "Никаких шансов", - дисквалифицировал его Стефан.

Самого его она ничуть не привлекала. Хороша, очень хороша, глаза
необыкновенные, но есть что-то отталкивающее.

По дороге Сташек вспомнил о Секуловском и решил продемонстрировать его
Стефану.

- Потрясающе умный тип, но, понимаешь ли, сумасброд. Приятно с ним
беседовать, только смотри не ляпни чего-нибудь. Веди себя, как в светском
обществе, понял? Это его слабость.

- Учту, - пообещал Стефан.

Направляясь в корпус выздоравливающих, они вышли из галереи. Пасмурное
небо распогодилось, ветер проделывал огромные дыры в серой вате облаков.
Клочья тумана плавали над самыми деревьями.

У корпуса какой-то человек в короткой куртке тянул тачку с землей. Это
был еврей с лицом, темным не от загара и основательно, почти до глаз
заросшим.

- Добрый день, господин лекарь, - обратился он к Стефану, не обращая
внимания на Сташека. - Вы меня не припоминаете, господин лекарь? Да, вижу,
вы меня забыли.

- Не знаю... - проговорил Стефан, останавливаясь и слегка кивая в
ответ.

Сташек едва заметно улыбнулся и стал ковырять носком ботинка втоптанные
в грязь стебли.

- Меня зовут Нагель, Соломон Нагель. Я для вашего папы работал по
металлу, припоминаете?

Теперь Стефан начал догадываться. Действительно, у отца был кто-то
вроде подручного - они иногда вместе запирались в мастерской, строя свои
модели.

- Вы знаете, кто я тут? - продолжал Нагель. - Я, видите ли, здесь
первый ангел.

Стефану стало не по себе. Нагель подошел к нему вплотную и горячо
зашептал:

- Через неделю я буду на большом совещании. Сам Господь будет, и Давид,
и все пророки, архангелы и кто хотите. Со мной там очень считаются, так,
может, вам, господин доктор, что-нибудь нужно? Скажите, я устрою.

- Нет, ничего мне не нужно...

Стефан схватил Сташека за руку и потянул к двери. Еврей, опершись о
лопату, проводил их взглядом.

- Для непосвященных лечебница - невесть что... - разглагольствовал
Кшечотек, когда они свергли в длинный, облицованный желтым кафелем
коридор.

За лестничной площадкой проход раздваивался. Влево шел коридор без
окон, освещенный маленькими лампочками; чем-то это напоминало лес. Пока
они шли, темнота через равные промежутки накрывала их.

- ...Между тем симптомы поразительно стереотипны. Видения,
галлюцинации, такая стадия, эдакая стадия, двигательное возбуждение,
потеря памяти, кататония, мания - и шабаш. А теперь - внимание!

С этими словами Сташек остановился у обыкновенной, запирающейся на ключ
двери, над которой горела матовая лампочка.

Они вошли в небольшую, но казавшуюся просторной комнату: заправленная
кровать у стены, несколько белых стульев и стол, на котором возвышалась
аккуратная стопка толстых книг. На полу валялось множество скомканных
листов бумаги. Человек в фиолетовой, в серебряную полоску, пижаме сидел
спиной к вошедшим. Когда он повернулся, Стефан вспомнил фотографию в
каком-то иллюстрированном журнале. Это был рослый, можно сказать, красивый
мужчина, хотя подкожный жирок уже начинал размывать чистоту линий его
лица. Под бровями, лохматыми и припорошенными сединой - так же, как и
виски, - горели глаза, большие и, казалось, не мигающие, но живые, как бы
чуть обленившиеся в затворничестве. Бесцветные сами по себе, они
подлаживались под тона окружения. Теперь они были светлыми. Кожа поэта,
изнеженная долгим его пребыванием взаперти, была совсем прозрачной и
провисала под глазами едва заметными мешочками.

- Разрешите вам представить моего коллегу, доктора Тшинецкого. Он
приехал поработать у нас. Великолепный партнер для дискуссий.

- Если и партнер, то лишь универсальный дилетант, - произнес Стефан, с
удовольствием отвечая на теплое, короткое рукопожатие Секуловского.

Сели. Наверное, выглядело это довольно странно: двое в белых халатах,
из карманов которых неделикатно выглядывали стетоскопы и диагностические
молоточки, и пожилой господин в экзотической пижаме. Поболтали о том о
сем; наконец Секуловский заметил:

- Медицина может быть недурным окном в беспредельность. Порой я жалею,
что не изучал ее систематически.

- Перед тобой выдающийся знаток психопатологии, - сказал Кшечотек
Стефану; тот заметил, что его друг более сдержан и официален, чем обычно.

"Пыжится", - подумал Стефан. Вслух он сказал, что никто еще не написал
романа о людях их профессии, а ведь кто-то мог бы стать настоящим
исследователем этой сферы, нарисовать верную ее картину.

- Это дело копиистов, - небрежно, хотя и учтиво, усмехнулся поэт. -
Зеркало на проселочной дороге? Что тут общего с литературой? Если так
подходить, господин доктор, то роман - вопреки мнению Виткаци [псевдоним
Станислава Игнацы Виткевича (1885-1939) - польский писатель, художник,
философ] - это искусство подглядывания.

- Я имел в виду всю сложность явления... метаморфозу человека, который
вступает в университетские стены, зная людей лишь со стороны их кожного
покрова и, возможно, слизистой оболочки, - Тшинецкий улыбнулся, ибо это
должно было сойти за двусмысленность, - а выходит... врачом.

Это прозвучало идиотски. Стефан с досадой и удивлением обнаружил, что
не способен достаточно быстро формулировать мысли, подбирать слова и
смущается, как школяр перед учителем, хотя никакого почтения к
Секуловскому не испытывает.

- Мне кажется, что о своем теле мы знаем не больше, чем о самой далекой
звезде, - негромко заметил поэт.

- Мы познаем законы, которым оно послушно...

- И это в то время, когда чуть ни на каждый тезис в биологии есть свой
антитезис. Научные теории - это психологическая жевательная резинка.

- Но позвольте, - возразил уже несколько задетый Стефан, - а как вы
обычно поступали, когда заболевали?

- Звал врача, - улыбнулся Секуловский. Улыбка у него была по-детски
открытая. - Но лет в восемнадцать я понял, какое множество тупиц
становится врачами. С тех пор панически боюсь заболеть: разве можно
исповедоваться в своих постыдных слабостях перед человеком, который глупее
тебя?

- Иногда это лучше всего; неужели вас никогда не тянуло
пооткровенничать с первым встречным о том, что вы бы утаили от самых
близких?

- Кто же, по-вашему, может быть "близким"?

- Ну, хотя бы родители.

- Кто ты такой? Маленький поляк, - изрек Секуловский. - Это родители-то
- самые близкие? Почему не панцирные рыбы? Ведь они тоже были звеном в
эволюции, как учит ваша биология; следовательно, нежность должна
распространяться на все семейство, включая ящеров. А может, вы знаете
кого-нибудь, кто зачинал ребенка, предаваясь трогательным мыслям о его
будущей духовной жизни?

- Ну, а женщины?

- Вы, наверное, шутите? Оба пола взаимодействуют по причинам довольно
маловразумительным; по всей видимости - это результат того, что когда-то
какой-то комочек белка чуток перекривился, тут что-то убавилось, там
выпятилось, ну, вот и возникли какие-то впадины и соответствующие им
выпуклости, но чтобы отсюда начался путь к близости? Разумеется,
духовной... Близка ли вам ваша нога?

- Какое это имеет... - попытался возразить Стефан. Он видел уже, что
сдает; Секуловский словно меткими выстрелами дырявил разговор.

- Все имеет. Нога, конечно, ближе, ибо вы можете прочувствовать ее
двояко: первый раз с закрытыми глазами, как "осознанное чувство обладания
ногой", а второй раз, когда на нее взглянете, коснетесь ее, - иными
словами как вещь. Увы, любой другой человек всегда вещь.

- Это чистейший абсурд. Не хотите же вы сказать, что у вас никогда не
было друга, что вы никогда не любили?

- Ну, вот мы и приехали! - закричал Секуловский. - Разумеется, все это
было. Но близость-то тут при чем? Никто не может быть мне ближе, чем я
сам, а я порой так далек от самого себя...

Поэт прикрыл глаза; сделал он это с таким усилием, словно отрекался от
всего мира. Их беседа походила на блуждание в лабиринте. Стефан решил
взять дело в свои руки и выложить самое заветное. Можно будет
позабавиться.

- Мы говорили о литературе. Вы слишком односторонне выхватываете слова
и переиначиваете подробности...

- Валяйте смелее, - поощрил его поэт.

- Между тем художественное произведение - дитя традиции, а талант -
умение нарушать таковую. Я приемлю не только реализм; хорош любой
литературный стиль, если только автор хранит верность внутренней логике