Чтение 11–й страницы книги ~Капли звездного света~

Окончания фразы я не расслышал. Люлька опустилась, ребята с гиканьем
посыпались из нее, и я полез наверх. Звездолет стоял на старте, но я был
убежден, что рейс сорвется -- мало времени.

Начало полета я воспринял как удар, резкий, хлещущий-- по глазам, ушам,
нервам, будто действительно взревели стартовые двигатели. Никогда еще не
было такого, но испугаться я не успел -- мы прибыли. Золотой диск затопил
поле зрения. Звездолет повис над поверхностью Новой Хейли, кипящее звездное
вещество Ниагарой стекало из окуляра по глазам, мне казалось, что струйки
капают на подбородок. Никакой сети я не увидел, она растаяла, сгинула, будто
и не было. "Проиграли? -- подумал я. -- Неужели не укротили звезду, и я
увижу сегодня последние часы цивилизации?"

Сколько продолжалось это купание в звездном свете? Не больше десяти
секунд -- я закрыл глаза, отдыхая, а потом чуть в стороне от диска Новой
легко отыскал свою зеленую блестку. Звездолет мой падал на планету, и от
этого неожиданного и жуткого ощущения у меня застучало в висках, подступила
тошнота...

Нужно было зацепиться за что-нибудь взглядом, чтобы остановить падение.
Я заметил на берегу темно-синего океана бурое пятнышко и повернул к нему на
всей скорости, так что затрещали переборки, а невесомость сменилась
тяжестью, рвущей сухожилия. Падение прекратилось. Звездолет висел над
городом. Серебристые облака, растянувшиеся рваными нитями, бросали на дома и
улицы извилистые ломкие тени, и мне казалось, что город -- подводный. Все
расплывалось в глазах, будто рябь воды мешала разглядеть подробности. Но все
же я видел какое-то движение -- словно рыбки мельтешили в подводных гротах.

"Ближе, -- думал я, -- еще ближе... Что это -- машины? Или животные? А
может, это они? Выстояли перед звездным ураганом, погасили пожары и теперь
оплакивают погибших, приводят в порядок хозяйство, восстанавливают заводы...
А может, не этим они заняты. Чужая жизнь -- я видел лишь мгновение, страшное
для них, но все же мгновение, не больше. И если я всю свою жизнь, ночь за
ночью буду наблюдать за ними, подглядывать через парсеки пустоты, может,
тогда я пойму хотя бы крупицу. Что они знают, что могут, чего хотят?
Справедливы ли? Летают ли к звездам? Любят? Я не уйду из обсерватории, пусть
хоть десять Саморуковых требуют моего изгнания. Мое место здесь. Мое и всех
таких, как я, если они есть на Земле".

Так говорил я себе, а звездолет опускался ниже, и в туманной ряби я
видел уже, что дома -- не дома, потому что они меняли форму, вытягивались и
сжимались, и точки на улицах -- вовсе не точки, а диски, очень похожие на
тот, в полматерика, диск-звездолет. "Если это они, -- подумал я,-- то,
наверно, и диск с паутинкой был одним из них, огромным и живым, и, может, он
пожертвовал собой, чтобы могли жить остальные?"

Бредовая эта мысль едва успела оформиться в сознании, когда диски
заговорили. Мне послышался голос Ларисы и тоненький Людочкин голосок, как
она утром сказала: "Папка пришел"... Неожиданно все перекрыл взволнованный
баритон Саморукова. Я подумал, что шеф даст команду с пульта, и я поеду
вниз, не увидев, не доглядев, не поняв...

Потом...

Что было потом?

* * *

В Костиной тетради остались несколько чистых страниц, и я продолжу
записи...

Из больницы мы вышли под вечер. Лариса не торопилась домой, и мы
бродили по кривым окраинным улочкам, все время сворачивали только влево, и
почему-то ни разу не вернулись на прежнее место. Лариса плакала, и мне
ничего не оставалось, как придумывать весомые и утешительные слова, хотя у
самого скребли на душе кошки. Я так старался успокоить Ларису, что и сам
поддался гипнозу слов. Исчезли и злость на Саморукова и тяжелое впечатление
от длинных больничных коридоров. Только лицо Кости -- осунувшееся, бледное
-- стояло перед глазами.

Я поймал какого-то врача, долго приставал к нему и ничего толком не
узнал. Может, и не врач это был вовсе, а какой-нибудь санитар, и что он мог
сказать, если третьи сутки Костя не приходит в себя и неизвестно, чем все
кончится, потому что еще не наступил кризис...

Вижу, что записи мои сумбурны, мысли скачут. Нужно сосредоточиться.
Выкурю сигарету и возьмусь опять.

Так. Вернусь к разговору с Ларисой. Когда мы, уже успокоившись, брели
по улице Кирова, Лариса сказала:

-- Я поругалась с Михаилом.

Сначала я не понял, о каком Михаиле речь. С трудом догадался, что
Лариса имеет в виду Саморукова.

-- Что ж, -- сказал я, -- значит, мы товарищи по несчастью. Я тоже
поругался с этим Михаилом. Давно пора.

Я думал, что Лариса не станет продолжать, но ей хотелось выговориться.
Думала она о Косте и рассказывала ему, а не мне:

-- Представляешь, Махаил вчера приехал из обсерватории, явился и
говорит, что надо срочно подавать в загс заявление: ведь потом воскресенье,
а в понедельник он едет наверх-- наблюдать. Я ему: "Как можно сейчас
говорить об этом? Из-за тебя человек в больнице". А он: "Вовсе нет. История
эта, говорит, лучшее доказательство того, что я бываю прав. Я запретил ему
появляться у телескопа. Если бы он послушался, то спокойно паял бы контакты
на заводе микроэлектроники. На большее его все равно не хватит..." И Михаил
ведь не циник... Наверно, его не била жизнь. Наука, наука, а вокруг себя не
смотрел. Да и Костя хорош. Ну почему, скажи, не жить им спокойно, как всем
людям? Просто жить...

Она замолчала на полуслове, разглядев, наконец, что я не Костя. Да и я
разглядел, что она не Лариса. Не та Лариса, что нужна этому
неуравновешенному молодому лунатику. Или звезднику? Даже и названия нет.
Надо придумать. Придумать название и найти работу в другой лаборатории,
потому что с Саморуковым нам больше не по пути. И надо убедить Костю, чтобы
оставил Ларису в покое. Да разве убедишь... Любовь со школьной скамьи. Вот
уж действительно постоянство -- как у египетских пирамид. Они тоже не
замечают, что время идет и Египет стал иным, а фараоны и вовсе одно
воспоминание. Не стоит она его. Выйдет Костя из больницы, поженятся они,
допустим -- допустим! -- и станет любимая жена пилить его, потому что щадить
себя ради семьи Луговской не будет.

Может быть, это как опиум -- смотреть и видеть? Галилей тоже, наверно,
не мог оторваться от своего подслеповатого телескопа и не шел, когда на
звучном итальянском языке его звали спать, и глаза у него болели, а --
глядел. Потому что видел невероятное. Ага, вот и название. Невероятное
зрение. Инкревидение. Великое дело -- название. Сразу легче рассуждать. Если
есть название, значит, вопрос устоялся, пришли к соглашению комиссии и
подкомиссии, и скоро имя автора попадет в учебники. Так будет и с
инкревидением, если... Что если? Все так и будет. Да, но Костя еще без
сознания, третий день, и если...

-- Вот я и дома, -- сказала Лариса, оборвав цепочку моих бессвязных
"если". Дом был большой, старинный, мы стояли у подъезда, и мне на миг
показалось, что там, в темноте, не узкая лестница с выщербленными ступенями,
а провал, пустота, дорога к иным мирам. Иллюзия исчезла -- не нужны Ларисе
звезды и дорога в пустоту, ей нужна земная устойчивость. Работа, дом, семья.
Обеды, штопка, подруги. Книги по вечерам. Кино, театр. Дети. Как у всех.

-- Все хорошо, -- сказал я уверенным тоном. -- Утром Костя будет уже
рассказывать свои истории.

-- Ты думаешь?

-- Конечно. Передай ему привет. Скажи: Юра не смог прийти потому, что
занялся теорией инкревидения. Герой переутомился, а мне придется подводить
под его подвиги научную базу. Так и скажи этому... инкревизору.

-- Кому? -- слабо улыбнулась Лариса.

Я повернулся и пошел, махнув рукой на прощание. Я знал, что она стоит у
подъезда. Конечно, не потому, что смотрит мне вслед, а просто ей сейчас не
хочется в четыре стены, где опять всякие мысли и одиночество. Дочка,
наверное, давно спит...

-- Запомни, Лариса! Инкревидение!

Я побрел, не разбирая дороги, потому что улица была мне незнакома,
спросить не у кого, да и не хотелось возвращаться к Валере, в его прекрасные
лепные хоромы, где мама и папа, и брат с сестрой, и бабушка с дедушкой, и
сам Валера со своими вопросами: что, как, почему, и что врачи, и отчего он
так, бедняга... Но больше идти мне в этом городе И было некуда, и я повернул
назад, к больнице, каким-то чутьем узнавая дорогу, сворачивая теперь только
вправо и ни разу не вернувшись к дому Ларисы. Вдали от фонарей
останавливался и смотрел в небо. Звезды для меня оставались такими же, как
всегда, газовыми шарами с заданной центральной плотностью и переменным
индексом политропии. Я завидовал Косте. Завидовал даже не удивительной его
способности, а неистовой увлеченности, с какой он стремился увидеть
невидимое.

Огромный, в два квартала, корпус больницы вырос передо мной, я ткнулся
в узкую калитку, и, конечно, меня не пустили. Я даже не смог отыскать окон
палаты, где лежал Костя. По внутреннему телефону позвонил дежурному врачу,
услышал прежнее "без перемен, но вот-вот...".

Тогда я сел за полированный, будто директорский, стол вахтера, потеснив
банку сгущенки и потрепанный томик Есенина, разложил Костины тетради ("Ради
бога, Рывчин, берите, мне это не нужно... -- сказал тогда Саморуков. -- Даже
из любопытства не стал бы читать второй раз..."). Нашел пару чистых страниц
и добавил к Костиным каракулям свою бездарную фантазию,

...В две тысячи семьдесят пятом году (так скоро, рукой подать) в
небольшом городке на Урале собрался очередной симпозиум по инкревидению.
Убеленные сединами профессора сидели рядом с зелеными юнцами, потому что
способность эта не знала привилегии и поражала человека неожиданно. Врачи
спорили и исследовали, но то врачи. Физики спорили и не могли поверить, но
то физики. А они, инкревизоры, не спорили. Они открывали людям миры.

-- В системе Альционы, -- рассказывал молодой негр, только что
вернувшийся из Лунной обсерватории, -- я видел корабли, работавшие на