Чтение 11–й страницы книги ~Колодезь~

- Бегу! - отбоярился Семён. - Вот только портки новые из сундука добуду.

Семён проводил взглядом проехавших, уложил на могилу обломки, с бережением, стараясь составить из них прежний крест, затем поспешил в деревню. Бежал, словно дело воровское сотворил и теперь страшился прохожего глаза.

* * *

Возле дома на завалинке сидели долговские мужики. При виде Семёна они подвинулись, давая место при беседе. Семён присел с краю, прислушался.

- При мне один тулянин говорил, - продолжал рассказ Ерофей Ббйцов. - Он в Серпухов ездил и на перевозе через Оку слыхал. Человек там был, посланный с Дону, так не скрываясь народ к себе звал. И солдат, и стрельцов, и чёрных мужиков. Каждому, грит, коня дам, седельце, саблю булатную и по десять рублёв ефимками.

Семён усмехнулся про себя мужицким тарабарам, но встревать не стал. Весь мир не переспоришь, да и зачем? - пусть люди байками тешатся.

- ...он и бабу к тому склонял, - продолжал Ерофей. - Кабы, грит, была ты помоложе и на лицо лучше удалась, так я бы тебя отсюда и вовсе не отпустил, пригодилась бы кругу казачьему.

- Вот в это - верю, - подал голос Никита, - кобелиное дело ни у кого не залежится. А где ж каждому по десять рублёв сыскать, да ещё ефимками? Твой человек впусте народ мутит.

- Так и я о том же, - согласился Ерофейка, - за такую-то кучу деньжищ я пешком на Дон сбегаю и в тот же день обратно прибегу.

- Лапти стопчешь, - вставил кто-то. Мужики посмеялись недолго, и Семён сказал:

- А казаки-то и вправду к Москве идут. Только что дорогой на Тулу проходили, сам видел.

Воцарилось молчание, наконец столетний дед Аким Кудрин, вылезший по солнышку из своей избы, прошамкал:

- Кто ш их пуштит на Тулу? Кажакам в Тулу вожбронено ш тех пор, как Ванька Болотников против Шуйшкого царя бунтовал.

- А вот поди ж ты, идут - и всё тут, - повторил Семён. - И жилые казаки, и голутва, все вместе.

- Ну, миряне, - пробормотал Савоська Тарасов, - быть бедам. Казаки - это всегда к худу.

- А по мне, так хоть турки, - сказал Никита. - Какие нам ещё могут беды пасть? И без того Янка барщинами умучил, четыре дня в неделю берёт. Жизни совсем не осталось, христианам всюду стеснение, татарским абызам жить гораздо просторнее. Может, при казаках остереганье учинят. А то взяли обычай: налогу берут по семи четвериков аржаных с дыму и на почту спрашивают с дыму по подводе.

- А недовески мяса как доправляли?! - крикнул Лаврушка Моксаков. - Все животы со дворов свели!

- Олихоимствовали вконец!

- Полоняничные по две деньги со двора мытали, а Сёмку не выкупили, своим ходом пришёл!

- Столовый оброк тоже не шутка! Бабы без курей осиротели...

Каждый кричал о том, что всего больнее царапнуло его в тесноте крестьянской жизни. Такое порой случалось: степенная беседа собравшихся на субботние посиделки мужиков превращалась в нелепый галдёж, люди размахивали руками и драли глотки как на майдане, выговаривая друг другу прошлые и нынешние обиды. А потом расходились по избам, и с утра всё было как велено.

- А пожилые сборы, а?! - надрывался Никита. - Где они такой гнилой закон взяли, чтобы с неточных крестьян пожилые за двадцать лет сбирать?

Эта беда была Семёну хорошо знакома. Антипа Ловцов, прослышав, что у Семёна в мошне звякает, заявился вдругорядь и стал требовать подушный налог за всё время Семёнова отсутствия, грозясь доправить недоимки на Никитином дворе. Братья как-никак и живут одной семьёй, не поделившись. Богатства такого у Семёна не важивалось, а и были бы деньги, так не отдал бы. Пошумит Антипа да и отойдёт. Но Никита жил теперь в вечном страхе, ожидая к себе не меньше чем чинов из Разбойного приказа.

- Однакова пойду я, - тихонько сказал Савоська, - как бы завтра к заутрене не проспать, - и бочком отошёл в сторону.

Оруны разом остановились, смущённо глядя друг на друга, зачесали под шапками, не понимая, с чего сыр-бор разгорелся.

А причины для мирского недовольства были немалые. Вроде.и война закончилась, и мора нет, и урожаями господь не обидел, а достатка в деревнях не видать. На всякий шаг власти налог налагают: и на трубу, и на окно, и на урожай, и на недород.

Давно ли, кажись, худой медной деньгой всю душу из народа вытянули, а снова какие-то сборы, указы - и всё по мужицкую копейку. Прежде от такого неустройства народ в бега ударялся, а ныне и урочные годы отменили - хоть целый век в бродягах обретайся, а тебя всё сыскивать велено. Последнее спасение - войско Донское, там стоят крепко: с Дона выдачи не бывает.

Хотя теперь, видать, и казаков допекло, коли безуказно в Россию пришли.

Слухом земля полнится, мир сыщиков не держит, а всякое дело ведает. Худо стало на Дону, немочно жить. Хлеб идёт с казны по старым росписям, а народу против прежнего вдвое прибыло. Как стала Малороссия одной из московских украин, так и хлынул оттуда люд, отвыкший за время войны от земельных трудов, способный только на коне с копьецом погуливать да саблей махать. А какие на Дону прибытки? Турки Азов крепче прежнего отстроили - за зипунами не сбегаешь. Рыбные тони давно разобраны старшиной, звериные ловли похилюшеь, землю орать строго воспрещено. Куда податься оружному народу?

На Дону жизни нет, на Руси - и того пуще. Вот и копится злоба, смотрят мужики на Дон с надеждой, ждут, а чего - сами не знают.

* * *

Никто новостей в сельцо Долгое не принашивал - собой прикатили, непрошеные.

Антипа Ловцов и впрямь поволок Никиту с Семёном в волость под Янковы грозные очи. Недаром Никита на сходе шумел - мужик брюхом чует, когда с него хотят грош трясти.

Приказчик Семёна как не признал. Смотрел бельмовато, слова цедил веско. В ревизскую сказку Семён вписан? Значит - подушные плати. Денег нет - животы продавайте. Лошадей у вас, никак, две будет? И коровы две? И телёнка выпаиваете? А говорите - платить не с чего...

Никита в ногах валялся, голосом рыдая. А Семён молчал да кланялся, а опосля не вынес и сдерзил приказчику:

- Воля твоя, государь, только добрый хозяин в такую пору овец не стрижёт. А того пуще помнить полезно, что сытая скотина меньше мычит, - и глянул в глаза Янку со значением.

Ничто в старческом лике не дрогнуло, но, верно, дрогнуло в душе, потому что Янко усмехнулся догадливо и проронил:

- Когда быдло мычит, его плетью покоят. Антипушка, всыпь-ка Никите десяток плетей за недоимство. А братцу его говорливому - сугубо.

- Пожитки со двора свозить или пусть сами продают? - деловито осведомился Антипа.

- Оставь покамест. Коли верно нет денег, что зря хозяйство зорить? Осенью накинем налогу.

Когда после порки братья, почёсываясь, брели к дому, им вновь повстречались воинские люди. Пятеро пестрб разодетых всадников нагнали их на полпути.

- Эй, горемычные! - крикнул один. - Куда дорога ведёт?

- К Долгому, - в один голос ответили Никита с Семёном.

- Ты тля!.. - протянул один казак. - А Заворуй-то не соврал. И впрямь - Долгое!

- Чо я стану зря языком трепать, дурья твоя башка, - огрызнулся другой конник. - Да я тут каждый куст помню, да и меня каждая собака знает.

- Никак из своих кто, из голицинских? - спросил Никита.

- Был из голицинских, да весь вышел! - хохотнул казак. - Мне теперь Дон-батюшка заместо князя!

- Ты там, случаем, на Дону Ондрюху Игнатова не встречал? Он уж давно ушедши, лет с тридцать будет.

- Не, не встречал, - равнодушно отозвался казак. - Должно, помер, а может, в полон попал. Вот брат его, Сёмка, тот верно у турок. Своими глазами видал, как его в колодки забили и за море отправили.

- Сам-то ты кто таков? - спросил Семён, вглядываясь. - Никак Игнат? Жариков?..

- Какой он Игнат... - встрял весёлый казак, - рылом не вышел в Игнаты. Заворуй он, и все дела.

- Видали?! - не обращая внимания на насмешку, воскликнул постаревший и неузнаваемый Игнашка. - Помнят меня!

- Выплыл, значит, - сказал Семён. - А я тебя в мыслях давно похоронил, ты уж не серчай.

- Семён!.. - завопил Игнашка. - Откуль ты? Я ж своими глазами видал, как тебя в колодки - и за море!

- Вот из-за моря и пришёл, - кивнул Семён. - Двадцать лет в неволе отбатрачил.

Игнашка кубарем скатился с седла, радостно гаркнув, саданул Семёна промеж лопаток, так что тот взвыл от жгучей боли в посечённой спине.

- Тише ты, чертяка! Спину не замай!

- Чего так?

- Янко попотчевал, - пояснил Никита. - За недоимки.

- Ну, ты умён!.. - Игнашка присвистнул. - С одного холопства да в другое! Места тебе на земле мало?

- По дому соскучал, - оправдываясь, сказал Семён.

- Ну, раз так, то не жалуйся., - Игнашка приосанился и заломил колпак красного скарлатного сукна. - Ты лучше на меня глянь: барином живу, и никто надо мной начальством не властен. А всё потому, что казак. Тебе, дураку сиволапому, до меня тянуться - не дотянуться.

- А что, казак, - предложил Семён, - побороться со мной сдюжишь? Под микитки или лучше цыганской ухваткой, а то спину саднит.

- Ах ты, прыщ боевой! - Игнащка грянул шапкой оземь, уселся сверху, вытянул одну ногу и подогнув под себя другую. - А ну, давай!

Семён решительно уселся напротив, ухватил вытянутые руки, зацепил ногой ногу противника, и в то же мгновение Игнашка кувырнулся через голову.

- Стой! - закричал он. - Упереться не успел.

- Упирайся, - согласился Семён.

Он обождал, пока Игнашка изготовится к борьбе, и снова перекинул его через себя.

Багровый от досады Игнашка потребовал третьей схватки. На этот раз Семён поборол его медленно, перемогая силой силу.

- Ну ты здоров, медведь криворукий! - проворчал Игнашка, стряхивая пыль с измятого жупана. - Только я тебе всё равно скажу: велика Федура, да дура! Шёл бы к нам в круг, человеком бы стал. А что, мужики!.. - Игнашка оживился. - Бросайте вы барщину. Казаками станете - не вас плёткой драть будут, а вы. Сейчас, это просто, на Дон бежать не нужно, казаки Василия Уса возле Упова Брода стоят. Я бы за вас слово замолвил...

- Хозяйство у нас, - сурово прервал Никита, - и детей полон дом.

- Уже и детей успел наплодить? - Игнашка, кажется, обращался к одному Семёну.

- У меня детей нет, - вздохнул Семён, - а вот дела неисполненные есть.

- Ну, как знаете, - Игнашка молодецким прыжком взлетел в седло, - моё дело предложить, ваше - отказаться. А то надумаете - так приходите.

- Как надумаем - придём, - попрощались братья.

* * *

Покуда к дому шли, Никита не уставал плеваться, поминая пустобреха Игнашку, а Семён помалкивал. Приказяиковы шелепы ему не больно понравились, и с такой смазкой прелестные слова легко запали в душу. Вот только дело, о котором вскользь помянул Семён, и впрямь держало дома. Дело мешкотное, ежели его по закону вершить, к тому же ни приказчик, ни сотский недоимщика слушать не будут, разве для того, чтобы вдругорядь плёткой прохладить. Однако хочешь, нет, а раз крест на Фроськиной могиле поломал, то новый поставь. А крест без доброго дерева не поставишь.

После недоимочных мытарств звенеть мошной, покупая лес, значило ложиться уже не под плеть, а под кнут. В таком вопросе всякий лапотник разбирался, знал, за что батоги положены, за что - щедепы; когда ведено бить беспощадно, когда с пощадою. Пуще всего боялись "ража". Взойдёт кату в сердце раж, так и лёгкой розгой из спины ремней нарежет. Убить не убьёт - за умученных на правеже палач и сам может на дыбе повиснуть, - но и живым не отпустит. Нет уж, лучше быть виновным, но целым. И раз так, то, значит, дерево придётся воровать.

Хороших дач под Тулой немного, а настоящий дуб только в Саповом бору найти можно. Но это места заказные, стерегут заповедный лес как зеницу ока, с топором туда лучше не соваться. Лесники могут и до суда дело не довести, порешат на месте, и вся недолга.

Тогда Семён решился умыкнуть лесину со двора самого Антипы. Сотский жил в деревне Упов Брод и как раз в ту пору строился. Лес был запасён добрый, бревно к бревну, и не только сосна, но и запретный дуб, чтобы полы умывными были. Дубовые кряжи, ещё не распиленные, сохли на берегу реки. Караула не было: брёвна товар счётный, пропажи сразу хватятся, и так просто Ловцов обиды не простит. Но Семёна это ничуть не смутило. Самому - плевать, а крест, из дуба рубленный, даже Антипа зорить не посмеет.

Поздним вечером, когда на улице притемнело, Семён прокрался с багром на берег, свернул в воду заранее присмотренное бревно и, зацепив его острым крючьём, потащил по мелководью. Две версты гнал деревину вверх по течению, до самого устья Упрейки. Тут место болотное, так просто не пройдёшь. Зато именно сюда, не без Семёнова промысла, пригнали долговские мальчишки лошадей в ночное.

Семён посвистал по-особому, как кеклик кричит в гилянских горах, и племянник Ванятка подогнал к условленному месту лошадь. Лошадь была своя, совсем ещё молодой жеребчик, выкормленный Никитой. Воронке, на которой Семён уходил в соляной поход, молодой конь доводился то ли внуком, то ли правнуком и звали его так же: Воронком, хотя, не в обиду будь сказано, был он куда как постройней прежней лошади. Ванятке за то, что с Семёном стакнулся, обещано было маковых рожков с ярмарки, а на именины кумачовую рубаху с белыми горохами.

Лошадью живо перетащили бревно посуху, а там Семён снова погнал его наверх, но уже по Упрейке. Не доходя деревни, спрятал ствол в камышах, а на следующее утро дуб уже лежал на высоких козлах, и заговорщики: Семён сверху, Ванятка - под козлами, продольной пилой разделывали краденое дерево на брусья.

С Упова Брода вестей не было. То ли среди казачьего нашествия недосуг было Антипе караул кричать об уведённом бревне, то ли втихую начал розыск, а может, и вовсе не хватился ещё пропажи. Зато Никита непорядок заметил. Подошёл к Семёну, зарубавшему торец у почти готового креста, спросил строго:

- Откуда бревно добыл?

- Где добыл, там больше нету, - уклончиво ответил Семён.

Никита почесал спину, так недавно отведавшую батогов, сказал задумчиво:

- Смотри, Сёма, как бы опять власти задницу не залупили тебе, да и мне заодно.

- Ничо, - сказал Семён, - шкура крепче будет.

- Это кому как, - Никита покачал головой. - А по мне, так неладно выходит. Денег ты привёз, это хорошо... но и беспокойства привёз куда больше, чем денег. В волости из-за тебя розог отведал... Это оно ничего, на живом заживёт... а вот на поле ты работаешь мало, ходишь вольно, а староста барщины накинул, у вас, грит, мужиков теперя много... да и вообще, неспокойно в дому стало, хозяина настоящего нет, отец совсем занеможил, ты своим умом живёшь, я - своим. Что же это за семья выходит при двух большаках? Я понимаю, ты в чужедальних краях ума набрался, старший брат тебе не указчик, но и в моё положение войди...

- Ты, Никита, прямо говори, - оборвал Семён, - делиться, что ли, надумал?

- Оно бы неплохо, - подтвердил брат.

- Ну и я не прочь, - сказал Семён. - Давай так условимся: дом пусть твой будет, и земля вся твоя - от всего отступаюсь. А ты мне за то лошадь отдай, Воронка. Это же дончак, землю орать на нём неловко, он в скачке горазд, а соху неровно тянет.

- На Дон намылился? - догадливо спросил Никита.

- Не, ближе. Куда Игнашка звал, к казакам, что у Тулы стоят.

- Брехун твой Игнашка. Это же сразу видно, можно и к бабке не ходить. Погонят тебя казаки. Им бы сейчас самим головы унести. С Москвы стрельцы посланы и рейтары...

- Меня не погонят, - пообещал Семён. - Ну так как, уговорились? Ключ и замок?

- Может, не стоит, Сёма? Сгинешь, как Ондрюшка, без следа.

- Да не-е... Мне уж поздно отступную просить. Бревно на крест я у Антипы со двора свёл. Теперь или в бега идти, или на дыбе висеть. А так тебя не тронут, ты знай вали в мою голову, я обиды держать не стану.

- Ахти, неловко как!.. - испугался Никита.

- Ничо, не пропадём. Не так страшен чёрт, как его малюют. Ну, по рукам? А сотскому скажешь, что я и Воронка самовольно угнал. Тогда тебе и вовсе ничего не будет.

- Да я...

- Главное, земля тебе достанется неделённая, и дом.

- Ну, коли так...

- Вот и добро. Ключ и замок!

* * *

Казаки стояли табором возле самой деревни, хоть второе бревно у Антипы воруй. Народу в таборах теснилось уже не пятьсот человек, а кабы не вдвое больше. Набежало гостей со всех волостей, старосты и приказчики только глядели голодно на беглых холопов, но взять никого не могли: на таку ораву не найдёшь управы, тут воинская сила нужна.

Семён спешился и, ведя лошадь в поводу, отправился в обход лагеря, отыскивая среди множества народу Игнашку или ещё кого знакомого.

- Игнат Заворуй где пристал? - спрашивал он, переходя от одной группы казаков к другой.

Кто-то пожимал плечами, кто-то молча махал рукой, указывая дальше. Толком не ответил ни единый человек. За час Семён обошёл стан кругом, но не отыскал никакого следа знакомых казаков. Тогда Семён повёл коня в самую серёдку табора, где в окружении бунчуков стоял на майданчике войсковой котёл. Рядом на расстеленной кошме, по-татарски подогнув ноги, сидело несколько казаков, судя по одежде, из войсковой старшины.

Семён приблизился, сломил с головы шапку, поклонился.

- Челом бью, господа старшина, дозвольте в вашем коше быть, за дело казацкое постоять.

Один из казаков молча кивнул на кошму. По длинным, свисающим на грудь усам и багровым пятнам лишаев, уродующих лицо, Семён признал атамана. Лицо батьки казалось непроницаемым, но в глазах под густыми бровями насмешничали искры.

Семён осторожно сел, ожидая всякой каверзы. Не может ведь так просто старшина пустить новичка в свой круг.

С полминуты прошло в молчании, и лишь тогда Семен догадался, в чём состоял подвох. Непривычому мужику, поди, по-татарски и не сесть, а если и угораздит согнуть ноги кренделем, то долго высидеть мочи не хватит.

Атаман вытащил из-за пояса кисет, забил в люльку щепоть самосада, высек искру, раскурил и передал трубку Семёну. Тот вежливо затянулся, вернул трубку хозяину:

- Извиняйте великодушно, не пью я табаку.

- И откуль ты, добрый человек, к нам явился? - спросил один из сидящих.

- Тутошний, - ответил Семён. - Из Долговки.

- Сам пришёл или кто за тебя слово говорит?

- Обещался Игнат Заворуй, да пропал куда-то. Только мне это без разницы. Я так понимаю: хочешь казаком быть, сам за себя слово говори.

- Га!.. - воскликнул сидящий поодаль молодой казак. - Заворуй парень ловкий, но дурень. Ему дай волю, он всю шушеру в круг созовёт. Я уже одного его приятеля арапником угощал. Мы, говорит, вместях у ногаев в плену томились. Тоже с гонором был, балясина нетёсаная, а как плётки отведал, так домой побежал, ноги шире портков раскорячив.

Семён повернулся, разглядывая недоброжелателя. Говоривший был совсем молод, но снаряжён добротно. Видать, из боярских детей или малороссийской шляхты. Пороху ещё не нюхал, но говорить умеет красно. Такой и впрямь может арапником перетянуть.

- Ты чего расселся, хамское племя? - выкрикнул боярич, стараясь разъярить сам себя. - Тут для старшины место, а тебе и простым казаком не бывать.

Семён, не коснувшись кошмы руками, поднялся, отшагнул в сторону.

- Хозяин - барин, - проговорил он, - а при больших псах и щенок лаять горазд.

Вокруг собралось уже немало казаков, с интересом следивших за перебранкой.

- Задай ему, дядя! - крикнул кто-то. - Соплёй рубани супостата, другого-то оружья у тебя не нажито!

- Дай срок, и пичка у меня будет, и фузея, да не как у этого, не отодвский снаряд, а свой. В том я вам слово даю.

- Во срезал! Егорий, глянь, а дядя-то казак хоть куда! Берегись, как бы не ты, а он тебя плёткой не отходил!

Боярич, верно, это его звали Георгием, тоже поднялся и, зажав пальцем ноздрю, длинно сморкнулся под ноги Семёну. Семён едва успел отступить в сторону.

- Но-но! - крикнул он.

- Не понукай, не запрягал, - боярич презрительно усмехнулся. - Ишь, раззодорился: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй... Воротайся домой, деревенщина, покуда плёткой не погнали. Думаешь, если чужую кобылу свёл, так уж казак? Конокрад ты, Цыганское охвостье, ворона загумённая...

В иное время Семён бы смолчал, но сейчас, при коне и оружии, обласканный прелестными речами и нюхнувший воли, терпеть мальчишеской дерзости не стал.

- Зато ты, пан хохольский, по всем статям казак хоть куда! - перебил он барчука. - Над веем войском Донским расширился, орла широтою превозмог. Гляди, как бы срака с натуги не треснула.

- Это... ты... мне?.. - Георгий раздельно выплёвывал слова, как бы не умея понять смысла. - Ты что сбредил, пёс? На дворянство лаяться повадно стало? Я ж тебя в мелкий клеек разотру...

- Тоже, Аника-воин! Смотри, как бы растиралку не оторвали! - ответил Семён под дружный хохот казаков. - А без этого дела от тебя одна шапка останется!

- Ну!.. - Георгий рванул с перевязи саблю. - Не быть тебе живу... Порублю пса худородного!