Чтение 11–й страницы книги ~Жалобная книга~

Тем не менее продолжаем осмотр.

Вторая близняшка привела меня в замешательство. Судьбу она вроде бы не проклинает, но ей очень грустно и чертовски жалко себя. "Никому-то я не нужна, во всем мире" - вот такое у нас настроение. Интересное дело. Это считается или как? Придется ждать господина почтеннейшего наставника. Без него и поллитры тут не разберешься.

Он как раз и вернулся, можно сказать, с поллитрой. В каждой руке по здоровенному стеклянному кофейнику.

- Будем, - говорит, - пить френч-пресс. Эфиопский кофе иным способом грех готовить. А я хотел, чтобы ты попробовала эфиопский...

Ну и кто из нас пустяками озабочен?

- Проблема? - спрашивает, усаживаясь рядышком. - Ничего, сейчас разберемся. Быть того не может, чтобы мы да не разобрались.

И гладит меня по голове небрежным таким, ласковым жестом. Словно бы мы уже лет триста знакомы и он давным-давно привык именно так меня утешать.

Какие уж тут проблемы. Все как рукой сняло. Даже не сразу вспомнила, в чем, собственно, дело.

- А, - мычу минуту спустя. - Ну да. Проблема. Не могу понять, как быть с той близняшкой, которая слева. Вроде бы себя жалеет. Но судьбу, кажется, не проклинает. Ну или ты сам лучше погляди... Как тут быть? Можно или нельзя?

- Хорошо, что ты задала такой вопрос. О самых важных вещах я, как правило, сказать забываю. Теоретически жалость к себе - достаточное основание для... - он оглядывает сестричек и решительно заключает: - Годится. Самое то. Имей в виду на будущее: формулировки не имеют особого значения. Вовсе не нужно ждать, пока человек воскликнет: "Проклинаю тебя, судьба", - и кулаком потолку погрозит для убедительности. Жалость к себе, если ей не сопутствует готовность выстоять во что бы то ни стало, - именно то, что нам требуется.

- Ясно, - киваю. - Бедная девочка... Но мне, конечно, повезло. Чего хотела, то и получила. Что-то мне весь день везет, кстати. Даже деньги эти вдруг выплыли откуда ни возьмись...

- Это как раз понятно. Ты следуешь своей судьбе, вот тебе и везет. Так всегда бывает. Я поначалу тоже удивлялся: как все становится легко и просто, когда... Когда. Давай лапу.

- А кофе? Ты же говорил, сначала кофе, - предпринимаю последнюю, вялую попытку отсрочить чудо, как в детстве старалась отдалить все мелкие неприятности, вроде неизбежных ежегодных прививок и еще более неизбежного маминого рассольника. Теоретически понимаю, что лучше уж сразу в омут с головой, чтобы все побыстрее закончилось, но нет - тяну до последнего в надежде, что все как-нибудь само рассосется, без моего участия.

Фиг оно "рассосется", конечно.

Рыжий все понимает. Улыбается, кивает, вручает мне чашку.

- На здоровье. Будем надеяться, они не сбегут.

Делаю несколько глотков, не ощущая вкуса. В ушах моих звон, ступни и ладони пылают, зато лоб холоден и, кажется, влажен.

Боже мой, как же я боюсь. Больше, чем вчера. Гораздо больше. Оказывается чуть-чуть знакомая неизвестность куда страшнее, чем полная. А ведь всегда казалось наоборот.

- Ладно, - решаюсь, - давай прямо сейчас. Пока я в обморок не грохнулась.

Даю ему руку, почти не ощущаю прикосновения - вот как перепугалась. Но вместо того, чтобы ворожить, он подносит мою ладонь к губам, целует кончики пальцев.

- Храбрая какая, - говорит. - Надо же.

Я бы и рада откреститься от незаслуженной похвалы, сказать, что трусиха, каких свет не видывал, но дар речи утрачен почти безнадежно. Только и могу, что хлопать ресницами, обмирать от сладкого ужаса, предвкушая возможность утонуть в его глазах, свинцово-серых, как зимнее море, и, боюсь, таких же холодных... Или нет?

Если и суждено мне когда-нибудь получить ответ на этот вопрос, то явно не сейчас. Потому что рука моя уже лежит на гладкой деревянной столешнице, тайный знак начерчен как должно, а значит, тонуть в чужих прекрасных глазах будем когда-нибудь потом или вовсе никогда не будем, потому что сейчас меня не станет. Если уж сон называют "маленькой смертью", что говорить о путешествиях вроде того, что предстоит совершить мне? Увесистая, упитанная смерть средних размеров - так, что ли?..

- Не отвлекайся, пожалуйста, - шепчет мой строгий наставник. - Смотри, пожалуйста, на девочку. А то мне трудно.

Слушаю и повинуюсь. Смотрю. Чувствую, что лечу в бездонную пропасть, но глаз не отвожу. Делаю как велено.

* * *

... И понимаю, что сейчас заплачу. А потом заплачу, развернусь и уйду, не дождавшись сдачи, хотя на эту сдачу можно было бы, конечно, продолжать плакать в такси, а не давиться слезами на эскалаторе метро, на радость сотнями других таких же несчастных идиоток.

- Что ты, Иннушка? - спрашивает Ирина. - Что-то случилось?

Ага. Так я ей и сказала. Говорить-то как раз и нельзя, ни слова, ни единого словечка, потому что, заговорив, я уже вряд ли смогу остановиться и на третьей, самое позднее, четвертой минуте монолога наверняка скажу что-нибудь лишнее, напугаю ее до полусмерти, оттолкну назойливостью, а так...

А так, возможно, просто расстанусь с сестричкой ненадолго. На полдня или на день - на какое-то время, которое можно как-то пережить, переждать, перетерпеть, вылежать, свернувшись калачиком - можно. Я знаю, что можно. Не в первый раз.

Заставляю себя улыбнуться, встаю, кладу деньги под блюдце, надеваю дубленку, делаю обязательный между нами, с детства заученный прощальный жест, выхожу, ног под собой не чуя. Ира должна быть довольна: ее свиданию я не помешаю. Поеду домой, займусь... Пусть сама придумывает, чем я займусь. Мне не до того.

Реветь я действительно начинаю еще в метро, на эскалаторе, ну хоть не на Пушкинской, а в переходе между Краснопресненской и Баррикадной, на полпути домой. Какой стоицизм.

Зато когда я возвращаюсь на поверхность и бреду по грязному, склизкому льду Зубовского бульвара, глаза мои сухи, даже руки больше не дрожат. В общественном месте плакать, оказывается, полезнее, чем дома. Не то чтобы успокаивает, но - да, опустошает.

Дома ложусь на диван, лицом вниз. Проходит вечность, потом еще одна и еще, и еще. Ничего. Рано или поздно наступит ночь, Ира придет домой, и нас снова будет двое. Когда нас не двое, я не умею жить. Когда я одна, меня, кажется, вовсе нет - ну, или почти.

А для сестренки моей все не так, вот что по-настоящему плохо.

Она может жить без меня. Без меня, собственно, ей даже проще. Гораздо проще. Поэтому она не просто может, а хочет жить без меня, так нынче обстоят дела.

Ну, то есть Ира меня, конечно же, любит. Все нормальные люди любят своих сестер и братьев, вот и она тоже. Любит, да-да. Но священная для меня формула: "быть вдвоем" - не является для нее фундаментом бытия. Моя потребность спать рядышком, на одном диване, как в детстве, ей в тягость. "Жарко, - говорит. - В доме, - говорит, - полно, - говорит, - мебели. Какой, - говорит, - смысл тесниться?"

Вот так. Искренне не понимает, какой в этом смысл.

Никто не виноват. Просто мы очень разные. Совсем одинаковые с виду, но очень, очень разные. Поэтому Иринушка моя сейчас сидит в кафе со своим мальчиком, а я лежу дома на диване, одна. Поэтому ей хорошо, а мне плохо.

А больше, кажется, никаких проблем.

Я думаю, что самым разумным решением было бы взять да и умереть. Все лучше, чем свинцовой куклой висеть на шее у сестренки, которая совсем не виновата, что мы так по-разному устроены. В сотый раз уже перебираю в уме возможные варианты, но в глубине души сама понимаю, что не решусь. Странно все же, что самоубийц называют трусами, слабыми духом. По-моему, нужно быть очень храбрым человеком, чтобы на такое решиться. Я, например, не могу.

Поэтому я ничего не предпринимаю, а лежу на диване, лицом вниз, до полуночи. Жду не дождусь, когда затрезвонит домофон. Но вместо этого слышу телефонные трели. Ира, конечно, не придет ночевать. Я могла бы и сразу догадаться, но нет чувства более дурацкого, чем надежда: оно лишает нас не только воли, но и способности соображать.

Эта ночь мало чем отличается от великого множества других ночей. Я одна, а это значит, что меня почти нет. Тут ничего не поделаешь, можно только ждать: до утра, или до следующего вечера, или неделю, или месяц. Ждать, когда закончится очередной Иринин роман и она на какое-то время успокоится. Возможно даже, обидится на весь мир, вернется домой, скажет: "Иннушка, да ну их всех на фиг, никто нам с тобой не нужен, правда же?"

Так уже не раз было; так, надеюсь, будет снова. Снова и снова, всегда.

Только немножко подождать.

Подождать.

"Ждать-дать-дать-ать", - сперва шепчу, потом говорю все громче. В доме пусто, стесняться некого. Вот и подражаю эху, которое, к слову сказать, никогда не вторит моему голосу. Сколько уж раз проверяла, еще в детстве, и потом, конечно, тоже проверяла, втайне от всех, даже от Ирины. Убедилась, что эхо нипочем не желает повторять мои слова, ни в горах, ни в тоннелях, ни в пещерах, где чужие крики мечутся подолгу, как мячики во время теннисного матча, ни при каких обстоятельствах. Родители не знали, что на это сказать, а потому игнорировали сей факт как могли, вытесняли его из сознания - небезуспешно, впрочем. Но я-то с детства понимаю, в чем дело: я и сама - эхо. Иринушкино эхо, по какой-то ошибке обремененное человеческим телом.

Я и сама не знаю, зачем мне оно. Мешает ведь.

Очень мешает.

Ира вернулась домой утром, небрежно чмокнула меня в щеку: "Вставай, засоня, везде опоздаешь", - и снова убежала. Куда, интересно, я могу опоздать?

Ах, ну да. На работу. Надо ходить на работу, потому что... Потому что надо. Я не понимаю зачем, но Ира говорит: надо. А я стараюсь с нею не спорить. Эхо не может спорить, это противно его природе. Поэтому я встаю, одеваюсь, иду, еду, снова иду, куда-то прихожу, раздеваюсь, сажусь за стол и, кажется, даже работаю.

Дальше - не очень интересно; дальше, если честно, совсем неинтересно, потому что сестрички моей нет рядом со мною до вечера. Только какие-то чужие люди, бессмысленные и бесполезные. Зато вечером мы с Ирой встречаемся в кафе, вместе пьем кофе, вместе едем домой, по дороге вместе заходим в магазин, вместе готовим еду и ужинаем тоже вместе.

Сестричка моя засыпает совсем рано, прошлой ночью глаз, можно сказать, не сомкнула, а я сижу рядом, глажу ее волосы - вот это и есть моя жизнь. Настоящая жизнь, именно то, что мне требуется для счастья. Я, в общем, знаю, что и завтра все будет иначе, и послезавтра, и, скорее всего, и через месяц, и через год, и всегда будет иначе. Хотя бы потому, что для моей сестрички быть вдвоем - приятный, но скучный эпизод, краткий отдых от "настоящей жизни", о которой я имею весьма смутные представления. Но - мало ли как оно там будет. Сейчас, сегодня, все по-моему; этого достаточно. Засыпая, я думаю, что в крайнем случае можно ведь смотреть в зеркало. Сразу не поймешь, чье там отражение: мое или Иринкино. Если постараться, вполне можно себя обманывать - ну, хоть какое-то время, полчаса в день. Это лучше, чем ничего...

* * *

- Хватит с тебя, пожалуй. Тяжелый случай. И дальше будет только хуже: дальше в лес, больше дров, уж поверь старому партизану.

Слава тебе господи. Рассеялось наваждение. Никакая я не Инна, оказывается. Варя меня зовут, Варвара. Очень приятно, да. А особенно приятно, что у меня нет сестры-близнеца. Это так прекрасно, слов нет.

- Ну как? - спрашивает мой рыжий погубитель.

Зря, наверное, спрашивает. Должен бы понимать: мне сейчас не до разговоров.

Он, впрочем, все понимает. А интересуется моим самочувствием. Состоянием крыши, в частности. Не требуются ли услуги квалифицированного кровельщика?

Я и сама не знаю, честно говоря. Пока - не знаю.

Ох, крыша моя, крыша, редкий Карлсон долетит теперь до середины тебя, а долетев, вряд ли рискнет здесь поселиться...

- А сколько времени прошло? - интересуюсь.

- Секунд десять примерно. Я практически сразу понял, что ты влипла, и все это прекратил... А по твоим ощущениям, сколько все продолжалось?

- Фиг знает. Трудно с ощущениями. То ли пару дней, то ли месяц, то ли целая жизнь. Восприятие времени какое-то иное совсем. Сов - семь. Самураев тоже семь. Семь раз отмерь, потом перережь себе глотку... Не смотри на меня так. Я в порядке - ну, более или менее. Просто ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, вот я и разговариваю. Мету что попало. Извини.

- Ты смотри, мать, - улыбается с явным облегчением. - И да, прости, что так грубо прервал твое путешествие. Я с самого начала сомневался, что жизнь этой девочки - такая уж увлекательная штука. Но даже не представлял, до какой степени все запущено. С сумасшедшими иметь дело не стоит. Удовольствия от этого, мягко говоря, немного. А получать удовольствие от происходящего - наша основная задача. Иначе - зачем?

- А это вообще возможно? - спрашиваю. - В смысле получать удовольствие? У меня начинает складываться впечатление, что мы окружены психами. Несчастными, невменяемыми параноиками. Такая, казалось бы, милая девочка - и такой ужас. Хуже вчерашнего. Валентин Евгеньевич, при всех своих недостатках, хоть баб любил, и то радость. А этой вообще ничего не нужно, лишь бы за сестричкой своей ненаглядной тенью метаться... Противно вспомнить.

- Ну, ты ведь хотела знать, что чувствуют близнецы. Теперь знаешь. Многие знания - многие печали, кто бы сомневался... Но бывают все же симпатичные исключения из этого прискорбного правила. И не так мало, как тебе сейчас кажется. Следующий вариант я сам тебе подыщу, договорились? Твою руку легкой не назовешь.

- Да уж, - вздыхаю. - Слушай, может, хватит на сегодня?

- Не хватит, - твердо говорит он. - Неприятные переживания следует незамедлительно разбавлять приятными. Тем более в самом начале пути. Уж ты мне поверь.

- Придется, - вздыхаю. - Другого выхода, надо понимать, у меня нет.

СТОЯНКА Х

Знак - Рак - Лев.

Градусы - 25°42'52" Рака - 8°34'17" Льва.

Названия европейские - Альзезаль, Альгельба, Альгельех, Альгед, Агеф.

Названия арабские - аль-Джабха - "Лоб (Льва)".

Восходящие звезды - альфа, гамма, дзета и эта Льва.

Магические действия - заговоры для укрепления созидаемого.

Варенька так азартно подпрыгивала на стуле, так хотела оказаться в шкуре одной из близняшек, что я спорить не стал. Хотя девочка по имени Инна мне с самого начала не понравилась. Я психов и потенциальных самоубийц с некоторых пор за версту чую, благо сам не раз обжигался, особенно поначалу.

Но я думаю, всякий человек должен непременно получить то, чего хочет, какими бы дурацкими ни были его желания. Возможно, именно дурацкие-то и следует исполнять в первую очередь. Если можете осуществить чужую мечту, непременно потрудитесь, выньте да подайте, на подносе, с соответствующей подливкой и непременной добавкой, чтобы закрыть вопрос раз и навсегда. Иначе неосуществленное желание повиснет на загривке, как тощая пиявка. Сколько их нужно, этих неутомимых кровососущих, чтобы выпотрошить одну добротную человекотушу? Пару десятков? Сотня? Правильный ответ на этот вопрос из области прикладного природоведения мне неизвестен, но ведь не в цифре дело.

Поэтому я позволил Вареньке влипнуть в чужие неприятности. Ненадолго, чтобы только один коготок замочила птичка; увязнуть я ей не дам. Пусть, думаю, денек-другой поживет в этой шкурке, гладкой снаружи, наждачной изнутри. Отпустил ее помытариться, неохотно, с тяжелым сердцем, но все же отпустил, как отпускают старшеклассницу-дочку на пикник с друзьями. Да тут же и вытащил назад, чуть ли не за ухо. Раньше даже, чем планировал. Нервы, что ли, сдали? Пожалуй.

- Ну и как? - спрашиваю.

Ребенок мой, ясное дело, мотает головой, как контуженный солдатик. Прислушивается к собственным ощущениям. Молчит, головой качает. Наконец интересуется:

- Сколько времени прошло?

- Секунд десять примерно.

Глаза ее округляются и стремительно увеличиваются в размерах. Хотя казалось бы, куда дальше?

Да, я понимаю. Трудно в такое поверить, почти невозможно. Не только в первый раз, не только во второй и в третий. К тому, что творится со временем в ходе наших путешествий по чужим тропкам, привыкнуть невозможно в принципе. Можно только принять к сведению, что дела обстоят именно так.

Но держится Варя молодцом.

- Прости, - говорю, - что так грубо прервал твое путешествие. С сумасшедшими иметь дело не стоит. Удовольствия от этого, мягко говоря, немного. А получать удовольствие от происходящего - основная задача. Иначе - зачем?

- А это вообще возможно - удовольствие от такого дела получать? - вздыхает. - У меня начинает складываться впечатление, что мы окружены психами. Несчастными, невменяемыми параноиками. Такая, казалось бы, милая девочка - и такой ужас. Хуже вчерашнего. Валентин Евгеньевич, при всех своих недостатках, хоть баб любил, и то радость. А этой вообще ничего не нужно, лишь бы за сестричкой своей ненаглядной тенью метаться... Противно вспомнить.

- Ну, - пожимаю плечами, - ты ведь хотела знать, что чувствуют близнецы. Теперь знаешь. Следующий вариант я сам тебе подыщу, договорились? Твою руку легкой не назовешь.

- Да уж, - соглашается. - Слушай, может, хватит на сегодня?

Могу ее понять. Но останавливаться сейчас нельзя ни в коем случае. Если в самом начале не набраться приятных впечатлений, как потом убедить себя, что великое множество чужих страданий предпочтительнее, чем одна-единственная нелегкая человеческая жизнь. Короткая, зато своя.

- Не хватит, - говорю. - Ни в коем случае не хватит. Неприятные переживания следует незамедлительно разбавлять приятными. Тем более в самом начале пути. Уж ты мне поверь.

- Придется, - ворчит. - Другого выхода, надо понимать, у меня нет.

У нее, разумеется, есть другой выход. Но напоминать об этом сейчас не стану. Лишь бы сама не сообразила встать, развернуться и уйти, пока я оглядываюсь по сторонам.

Но нет, не встает, не уходит.

Вот и хорошо.

* * *

Новую шкурку для Вареньки выбираю долго, со всей ответственностью, с великим множеством предосторожностей. Только бы не ошибиться, не вляпаться снова в очередной экзистенциальный ужас.

Задача, мягко говоря, непростая. Приятных человеческих жизней, чего греха таить, немного. Юдоль скорби как-никак, а вовсе не санаторий для переутомившихся дэвов. И честно говоря, немногих счастливчиков удается застукать в минуту слабости, сетований и сожалений. На то она и счастливая судьба, чтобы к ней полагался легкий характер, не заточенный под нытье.

Разве вот на богемных девочек-мальчиков вся надежда. Так уж они воспитаны, специально обучены мастерить крупных, матерых слонов из всякой случайной мухи. Поэтому я и привел Вареньку в "Кофеин". Для нашего брата это местечко - просто остров сокровищ. Где еще и искать скорбящих баловней судьбы, как не здесь.

В конце концов я и нашел. Именно то, что требуется. Отличный мальчик, лет двадцати, не больше. Впечатлительный, нервный (с годами, надо думать, пройдет), зато умненький (а это качество, надеюсь, все же при нем останется). Кажется, очень влюбчивый - вот, собственно, и причина его сиюминутного отчаяния. И самое главное, везучий, хоть на штурм Лас-Вегаса его отправляй. Невооруженным глазом видно, что быть таким мальчиком - отменное удовольствие, сам бы не отказался, честно говоря. Но сегодня с радостью уступлю его своей подопечной. Ей нужнее, а я свое как-нибудь наверстаю.

Показываю мальчика Варе. Она хмурится, но кивает.

- Н-н-ну... - мычит, - славный, да... Маленький совсем, но славный. Ладно, давай попробую еще раз. Может быть, действительно...

Вот и хорошо.

Черчу на ее ладошке затейливый символ - единственный известный мне магический знак; иных, впрочем, и не требуется. Как он действует, из какой традиции пришел, почему чертить его нужно средним пальцем левой руки на правой ладони - всего этого я не знаю. И кажется, вообще никто. Но факт остается фактом: символ работает; насколько я понимаю, именно его сила помогает нам освободиться от власти времени, вырваться из потока. Не вынырнуть на поверхность, скорее уж лечь на дно, затаиться в глубоководной пещере, не то перевести дух, не то, напротив, задержать дыхание, а потом снова присоединиться к общему траурному шествию и убедиться: никто ничего не заметил. Даже само время, кажется, не в курсе, что одному из пленников удалось совершить побег, а потом тихонечко вернуться в темницу. Течет себе и течет, как прежде, словно не было никакой прорехи и вообще ничего не было.

Но ведь было.

Только это и важно. Только это.

Последний штрих. Теперь мой волшебный рисунок завершен. На старт, внимание, приготовились.

Еще несколько секунд лицо Вари остается напряженным, потом мышцы внезапно расслабляются. На губах - улыбка, похлеще, чем у Моны-Лизы. Все. Вари здесь больше нет.

Но пока я держу ее за руку, я некоторым образом остаюсь в курсе дел. Не наблюдаю, конечно, не живу рядом с нею день за днем, просто в общих чертах понимаю, что происходит. На примитивном уровне: "сладко-горько", "выносимо-невыносимо", "приятно-больно", "жить-умирать" - не более того.

Так вот: не просто "выносимо", но и сладко, и приятно. И чертовски увлекательно. Ай да я! Угадал. Молодец.

Сажусь, пять.

Не тороплюсь, даю Варе возможность прожить пару десятков чужих лет. Пусть взрослеет вместе с этим мальчиком, пусть насладится чужой зрелостью, обнимет всех его женщин и понянчится с его детьми, а вот стареть мы ей пока не позволим. Рано еще. Потом, когда придет опыт, будет сама решать, хочется ей этого или нет. Удовольствие-то на любителя, к числу коих я, честно говоря, не принадлежу до сих пор. Хотя Михаэль, помнится, говорил, что возможность прожить чужую старость сулит накху-гурману какие-то удивительные, утонченные наслаждения.

Может быть. Просто я у нас не гурман, увы.

В общем, довольно пока. Пора домой, нагулялась.

Снова черчу на Вариной ладошке волшебный знак, на сей раз - в обратном направлении. Начинаю с последней черты, завершаю первым штрихом. Так мы закрываем врата, зовем домой заигравшегося в чужие игрушки странника. Хватит, набегалась, наплакалась, насмеялась. Теперь можно немножко пожить собственной жизнью, для разнообразия. Десять минут или пару часов, а то и вовсе сутки. Там поглядим.

* * *

На сей раз узнать меня ей нелегко. Глядит изумленно, хмурится. Пытается понять, что происходит, припомнить: где мы встречались?

- Аркан "Дьявол", - говорю. - Он же "Иерофант", он же "Отшельник". Погубитель "Шипе-Тотека", как оказалось. Я тебе этой ночью колыбельную пел, помнишь? Про зеленую карету...

Содрогается, кивает. Отводит глаза, а потом и вовсе кладет голову на руки.

- И сказку рассказывал, - говорит наконец. - Про Маленького Динозавра, который не хотел вымирать. Я - девочка, да? И звать меня Варвара, а вовсе никакой не Вадим... Господи, трудно как все... Как же, господи, трудно! Двадцать с лишним лет псу под хвост. И Машка моя псу под хвост, такая распрекрасная. И Борька, значит, под хвост все тому же псу, и кино наше. Мы же с Алимом мультфильм хотели снимать по Андерсену, с использованием новой обонятельной палитры; чтобы Русалочка пахла весенним морским ветром, ведьма - подгнивающими водорослями, а принц - просто потом, как все очень взрослые и регулярно пьющие мужчины, едва уловимо, но явственно. Такая находка: с виду прекрасный, юный мальчик, а запах все рассказывает о его безрадостном будущем без Русалочки - для тех, кто понимает, конечно, для чутких и сообразительных... Это моя была идея, Алим от восторга прыгал. И ведь деньги уже нашли, грант получили, аппаратуру арендовали... И тут вдруг выясняется, что грант не мой, и кино тоже не мое, и Алим чей-то чужой друг. Машка - и та чужая. И - я правильно понимаю? - вообще еще не родилась.

- Тебе виднее. Кто такая эта Машка? Жена?

- Дочка, - поднимает голову, улыбается, и я вижу, что глаза у нее на мокром месте. - Четыре годика исполнилось. Такая умнющая девка! Доченька моя.

- Не твоя, - напоминаю мягко. - А этого молодого человека. Все у него еще впереди: и Машка, и Борька, кто бы он там ни был, и друг Алим, и кино... Давай, возвращайся обратно. Здесь у тебя тоже совсем неплохо дела обстоят. Здесь у тебя кофе стынет, шоколадка не съедена, денег полные карманы...

- Здесь у меня ты сидишь, - вдруг говорит Варя. - И это - решающий аргумент.

Тут же смутилась, спохватилась, покраснела. Зато в себя пришла, окончательно и бесповоротно. Вскочила, едва не опрокинув все окрестные стулья своей длиннющей юбкой.

- Чего тебе взять? - спрашивает. - Мне совершенно точно нужно выпить коньяку. А тебе коньяку совершенно точно не нужно, ибо ты за рулем. Это единственное, что я сейчас понимаю в вашем тутошнем мироустройстве.

- Вполне достаточно, - улыбаюсь. - Базовые тезисы, считай, усвоила. Возьми мне кофе, лучше бы какой-нибудь африканский сорт. К примеру, кенийский, если у них есть. И стакан газированной воды.

- С бульбашками? - уточняет.

Киваю. Улыбаюсь, глядя ей вслед. "Бульбашки", надо же...

* * *

Десять минут спустя, вернувшись с напитками, Варя строго говорит:

- На сегодня хватит с меня твоих чудес. Я не железная. К тому же мне еще твоего приятеля переводить с басурманского наречия на нормальный русский язык. Только что вспомнила, чуть не поседела... А ты, пока меня ждал, сколько жизней успел прожить? И чьих, если не секрет?

- Ни одной, - улыбаюсь. - Я занят был, кофе твой допивал, пока он окончательно в помои не превратился. Серьезное дело, не до баловства чай.

- Правда, что ли? - удивляется.

- Конечно, правда. Зачем тут врать?