Чтение 11–й страницы книги ~Уплыть за закат~

- Сэр, мне бы и в голову не пришло скрыть это от вас. Я на вас
полагаюсь.

- Благодарствую. Ммм... надо бы осмотреть тебя после дефлорации.
Позвать маму?

- Разве ей нужно об этом знать?

- Впоследствии да. Но ей не обязательно осматривать тебя, если ты
этого не хочешь...

- Еще бы я хотела!

- В таком случае я направлю тебя к доктору Чедвику.

- Ну зачем мне идти к доктору Чедвику? Это естественный процесс, и у
меня ничего не болит - зачем это нужно?

Мы вежливо поспорили. Отец сказал, что врачу неэтично лечить членов
своей семьи, особенно женщин. Я сказала, что знаю, но меня и не надо
лечить. И так далее и так далее.

В конце концов, удостоверясь в том, что мать отдыхает у себя наверху,
отец увел меня в амбулаторию, запер дверь и помог мне забраться на стол. Я
очутилась примерно в той же позе, что и с Чарльзом, только на сей раз не
снимала ничего, кроме панталон.

И вдруг почувствовала возбуждение.

Я старалась его подавить и надеялась, что отец не заметит. В свои
пятнадцать я уже сознавала, что у меня к отцу необычная, может быть,
нездоровая привязанность. А в двенадцать фантазировала, как нас с отцом
выбрасывает на необитаемый остров.

Но табу было слишком крепким - я это знала из Библии, из классической
литературы, из мифологии. И хорошо помнила, как отец перестал сажать меня
к себе на колени - точно отрезал, когда у меня начались месячные.

Отец натянул резиновые перчатки. Он начал это делать с тех пор, как
побывал в Чикаго - а ездил он туда не для того, чтобы показать Морин
посвященную Колумбу Всемирную выставку, а чтобы послушать в Эванстоне, где
помещался Северо-Западный университет, курс лекций по теории Пастера.

Отец всегда был сторонником воды и мыла, но под этим не было научной
основы. Его наставник, доктор Филипс, начавший практиковать в 1850-м году,
так комментировал слухи, доходившие до Франции: "Чего ж от них еще и
ждать, от лягушатников".

Когда же отец вернулся из Эванстона, ничто больше не казалось ему
достаточно чистым. Он стал пользоваться резиновыми перчатками и йодом, а
инструменты кипятил или обжигал, особенно тщательно, когда имел дело со
столбняком.

Эти холодные липкие перчатки меня охладили... и я все-таки со
смущением убедилась, что внизу вся мокрая.

Я не стала заострять на этом внимания, отец тоже. Вскоре он помог мне
слезть и отвернулся снять перчатки, пока я натягивала панталоны. Когда я
приняла приличный вид, он открыл дверь и проворчал:

- Нормальная, здоровая женщина. С деторождением не должно быть
никаких хлопот. Рекомендую несколько дней воздержаться от половых
сношений. Как я понял, ты пользовалась французским мешочком. Верно?

- Да, сэр.

- Хорошо. Если так и будешь ими пользоваться - каждый раз! - и
осмотрительно вести себя на людях, серьезных проблем у тебя не возникнет.
Хмм... как ты, не против еще разок прокатиться в двуколке?

- Нет, конечно - почему я должна быть против?

- Тем лучше. Мне передали, что последний ребенок Айгоу, Джонни Мэй,
заболел, и я обещал выбраться к ним сегодня. Ты не попросишь Фрэнка
запрячь Дэйзи?

Ехать нам было долго. Отец взял меня с собой, чтобы рассказать мне об
Айре Говарде и его фонде. Я слушала, не веря своим ушам... но ведь это
говорил отец, единственный надежный источник информации.

- Отец, я, кажется, поняла, - сказала я наконец. - Но чем же это
отличается от проституции, если отличается?

4. ЧЕРВОТОЧИНА В ЯБЛОКЕ

Отец пустил Дэйзи трусить, как ей вздумается.

- Что ж, это, пожалуй, тоже проституция, в широком смысле слова, хотя
здесь оплачивается не сожительство как таковое, а плод этого сожительства.
Фонд Говарда платит тебе не за то, что ты выходишь замуж за их
кандидата... и ему не за то, что он женится на тебе. Тебе вообще не станут
платить, только ему - за каждого рожденного тобой и зачатого им ребенка.

Я сочла эти условия унизительными. Пусть я не принадлежу к женщинам,
борющимся за право голосовать, но все-таки это нечестно. Кто-то там меня
осеменит, потом я буду стонать и вопить, как моя мать, когда рожает, а
деньги заплатят ему. Я вспылила.

- Ну, не знаю, отец, по мне - это все равно что быть шлюхой. А какая
у них такса? Сколько получит мой гипотетический муженек за мои родовые
муки и одного вонючего младенца?

- Твердой таксы нет.

- Как? Mon papa, разве так ведутся дела? Я по контракту ложусь и
раздвигаю ноги, а через девять месяцев моему мужу платят... пять долларов?
Или пять центов? Ничего себе сделка! Уж лучше я поеду в Канзас-Сити и буду
ходить на панель.

- Морин! Думай, что говоришь.

Я перевела дыхание и понизила голос на октаву, в чем недавно начала
практиковаться, пообещав себе никогда не визжать.

- Извините, сэр. Что-то я скандалю, как нервная девица, - считала
себя взрослее. Но уж очень это все неприглядно, - вздохнула я.

- Да, пожалуй, "неприглядно" - le mot juste [верно сказано (фр.)]. Но
я расскажу тебе, как это происходит на практике. Никто тебя ни за кого
силой замуж не гонит. Мы с матерью с твоего согласия записываем тебя в
Фонд, приложив анкету, которую я помогу тебе заполнить. Взамен тебе
присылают список молодых людей. Все они, что называется, подходящие
женихи, кредитоспособные независимо от Фонда и его денег. И все будут
молоды, не более чем на десять лет старше тебя, а еще вероятнее - твои
ровесники.

- Пятнадцатилетние? - спросила я.

- Не кипятись, рыжик. Тебя еще никто никуда не записывал. Я говорю
тебе об этом сейчас, потому что нечестно было бы скрыть от тебя, что есть
такой Фонд Говарда. Но для замужества ты еще слишком молода.

- В нашем штате я могу выйти замуж с двенадцати лет - с вашего
согласия.

- Согласен, можно в двенадцать. Если сумеешь.

- Отец, вы невозможный человек.

- Нет, всего лишь невероятный. Твой жених будет молод, но старше
пятнадцати лет. У него будут хорошее здоровье и хорошая репутация, а также
необходимое образование...

- Он должен говорить по-французски, иначе он нам не подойдет.

В Фивах можно было учить либо немецкий, либо французский. Эдвард
выбрал французский, а за ним и Одри, поскольку отец и мать тоже в свое
время учили французский и переходили на него, когда хотели при нас
поговорить о своем. Одри с Эдвардом создали прецедент, которому мы все
стали следовать. Я занялась французским еще до школьных уроков - мне не
нравилось, когда при мне говорили на непонятном мне языке. Этот выбор
оказал влияние на всю мою жизнь - но это опять-таки другая история.

- Французскому можешь обучить его сама - включая французские поцелуи,
о которых меня спрашивала. А незнакомец, испортивший нашу Нелл, - он умеет
целоваться?

- Еще как!

- Прекрасно. Он был мил с тобой, Морин?

- Очень мил. Немножко робок, но это у него, думаю, пройдет. Да, отец,
- это было не так приятно, как я ожидала. Но в следующий раз все будет,
как надо.

- А может быть, в третий раз. Ты хочешь сказать, что нынешнее событие
было не так приятно, как мастурбация. Правильно?

- Ну да, это я и хотела сказать. Все кончилось слишком быстро. Он -
да вы же знаете, кто возил меня в Батлер. Чак. Чарльз Перкинс. Он хороший,
cher papa... но понимает в этом еще меньше меня.

- Неудивительно. Тебя-то учил я, и ты была прилежной ученицей.

- А Одри вы тоже учили, пока она не вышла замуж?

- Ее учила мать.

- Да? Мне сдается, ваши наставления были обширнее. Скажите, а
замужество Одри тоже устроил Фонд Говарда? Она так и познакомилась с
Джеромом?

- Морин, нельзя задавать такие вопросы. Даже задумываться над этим
некрасиво.

- Ну, извините - оплошала.

- Беззастенчивость непростительна. Я никогда не обсуждаю твоих личных
дел с твоими братьями и сестрами - не спрашивай и ты меня об их делах.

Почувствовав натянутый повод, я осадила.

- Простите, сэр. Просто все это для меня так ново...

- Хорошо. У всех молодых людей фонда твердые виды на будущее... а
если меня кто-то из них не устроит, я скажу тебе почему и не пущу его в
дом. В довершение всего, у каждого из них живы и родители отца, и родители
матери.

- Ну и что тут такого? У меня не только оба дедушки и обе бабушки
живы, но и у них у всех живы родители, так ведь?