Чтение 11–й страницы книги ~Вазкор, сын Вазкора~

серьезное представить как ерунду.

Раненых и умирающих воинов собрали вместе, чтобы жрецы ухаживали за
ними. Остальные развели огонь, разлили пиво по чашам и начали держать
военный совет. Суть его заключалась в следующем: невозможно бороться с
человеком в маске из города; совершенно невозможно бороться с железными
трубами, кашляющими смертью. Поэтому - пусть их. Правда, они ворчали по
поводу собак и лошадей, погибших во время взрывов, а некоторые молчали,
думая о мертвых друзьях и родственниках, в то время как сплетники
рассказывали легенды о прежних налетах, и порядочно проклятий было
произнесено в свете костра. Хорошо было известно, что масколицые пороли и
морили голодом своих рабов, несомненно, трудная зима прикончила их и
поэтому их хозяева пришли на охоту так рано.

В итоге, те, кто потерял сыновей, братьев или отцов, взяли памятные
сувениры с трупов или целые тела, где их можно было найти, и молча
поскакали домой к местам стоянок. Другие, чьих товарищей налетчики угнали
на запад, хмурились, топали ногами и призывали своих богов и тотемов к
мщению. Мертвецы без конечностей были сложены грудой вместе с их оружием и
будут утром сожжены как мусор.

Это все, что они предприняли.

Я был похож на человека, который заново овладевает конечностями после
паралича. И тут, когда все мои мускулы горели и рвались действовать, я
обнаружил, что дела нет.

Испугавшись и растерявшись перед неизвестным оружием налетчиков, я
горел желанием восстановить свое достоинство. Для меня было неприемлемым
произносить громкие речи, бушевать и давать клятвы. Я был обесчещен в
собственных глазах, ибо я понял внезапно, что враг был всего лишь
человеком. Они не были непобедимыми, в конце концов, они просто имели
какое-то опасное изобретение на колесах. Я лежал ничком в весенней грязи,
а они проскакали надо мной, как будто имели право забирать свободных
людей, и против них не поднялось почти ни одной руки, и даже эта рука была
не моя.

Носясь среди сосен, где стонали, кричали и умирали раненые, я привел
себя в состояние раскаленной ярости и пошел с ней к кострам.

Я пошел туда, где Эттук ругался, ел и пил со своими воинами.

- Мой отец, - сказал я, - они взяли пять наших людей в рабство. Дай
мне десять, и я пойду за ними.

Он жевал мясо, борода блестела от жира. Глаза его тоже блестели. Они
говорили мне, что глупо было с моей стороны обращаться к нему с просьбой
после тех моих слов.

- Послушайте, как лает щенок. Он промочил свои штанишки вечером и
звал свою мамочку. Даже такой храбрый воин, как Тувек, падает перед
городскими людьми в обморок подобно девице.

Воины хрюкнули. Пара засмеялась, но, увидев мое лицо, осеклась. Я был
так зол, что не мог вымолвить ни слова.

Эттук сказал:

- Нет, Тувек. Ты не заслужил право вести мой крарл в бой. Но вытри
свои глаза. Не бойся, мы не скажем твоим женам, как ты бежал, чтобы
спрятаться в грязи.

Неожиданно мой гнев прорвался и вытек, как гнойный нары в.

Удивляясь собственному хладнокровию, я уверенно улыбнулся ему.

- Ты добр, отец, что не скажешь никому. Я признателен. Я никогда не
забуду твою собственную храбрость. Жрецы должны сложить о ней песню.

Это было слишком тонко для него, но он трудился над задачей и вскоре
разгадал ее. Он сам где-то прятался; его одежда была грязнее моей, а его
ножи не носили следов крови или, наоборот, недавней чистки.

Его лицо побагровело, и я сказал:

- Прошу прощения, мой отец. Мне стыдно находиться в присутствии вашей
чести.

И я отошел прежде, чем он оправился. Я направился прямо к пасущимся
лошадям и украл одну из оседланных, так как мой чалый, судя по всему,
убежал.

Меньше часа спустя я был за пределами долины и скакал на запад по
следу любителей рабов.

Они оставили прекрасный след, городские налетчики. Лошадиный помет
укрывал камни, следы копыт оставляли ямы в мягкой весенней почве,
отпечатались следы людей, а местами голубоватая пыль - порох,
просыпавшийся из их пушки на колесах. В одном месте, как светлячок в
кустах, сверкала золотая бусина на кольце со сбруи или с всадника - как
будто они хотели, чтобы я последовал за ними и намеренно оставляли след.

Я искал их всю ночь и весь день, и часть второй ночи.

После двадцати миль осторожной езды я заметил, что горы стали
выравниваться и снижаться по направлению к высоким каменистым плато. Путь
стал легче для лошадей, их и моей. К середине первой ночи я был уже
достаточно уверен в правильности направления и позволил себе несколько
часов сна, лежа в неглубокой пещере. Их след вел на север, и это, как я
заключил, не был путь к старому сожженному городу Эшкиру, который лежал к
юго-западу от нас.

Западные высоты были желтыми, как козьи глаза, голыми и коварными,
как рога, а северные склоны слегка зеленели скудными пастбищами. Вскоре я
проехал мимо места недавнего привала, черные кострища, повсеместно
лошадиный и людской навоз, взрытая и разоренная земля и обгорелые кости
двух оленей, которых они зажарили. Очевидно, городские демоны нуждались в
пище, вопреки россказням.

Я сам подкрепился холодным жареным зайцем, которого подстрелил на
рассвете и чуть не сжег, спеша продолжать путь.

План мой, когда я их настигну, был очень прост. Я собирался
прокрасться ночью в их лагерь и отвязать лошадей, поднять людей дагкта,
которых они захватили. Затем вместе с ними захватить оружие и напасть на
масколицых, захватив их врасплох, потому что те в своей гордыне и безумии
никак не будут ожидать подобного. Мне также не приходило в голову, что
этот мой план был не менее безумным, чем любые планы горожан. Я ни разу не
усомнился в нем. Мне казалось, что и не нужно делать ничего другого, как
будто дорога вымощена специально для меня и нужно только идти по ней.

Это было странно, почти сверхъестественно. Когда ярость вышла из меня
во время издевательских речей Эттука, что-то повернулось в моем мозгу, и я
столкнулся с самим собой. И я был не таким, каким себя считал, не злым,
бешеным, переполненным застарелой ненавистью и даже не окруженным врагами.
Я никогда в жизни не был таким спокойным.

Днем я нашел литую подкову, а час спустя несколько брошенных бурдюков
для воды. Мои горожане начали двигаться быстрее; об этом можно было судить
по форме их следов. У меня сложилось впечатление, что я смогу нагнать их
до рассвета, потому что характер их продвижения и следы, которые они
оставляли, свидетельствовали о пренебрежении к мелким деталям и удобствам,
как будто они приближались к какой-то базе или лагерю, где все можно
привести в порядок не спеша. Они, конечно, не подозревали о преследовании.
Если бы им была известна численность погони, они бы умерли от смеха и
избавили меня от хлопот.

Я соснул немного перед восходом луны, и мне приснилось, что я ослеп.
Будучи слепым, я упал в ледяную воду, пруд или реку, и жидкость жалила,
как миллион ножей. Я очнулся и услышал свои собственные бесстрастные и
четкие слова: "Я убью ее".

Я похолодел. Я все еще слышал свой голос и эти слова, эхом
отдававшиеся в воздухе, как будто голос другого человека, произносившего
слова, имевшие значение для него и совершенно никакого - для меня.

Пещера, в которой я спал, казалась наполненной призраками или
излучениями, которые племена называли призраками. Я встал, чтобы
освободиться от них, и вышел наружу. Я отвязал лошадь, но не вскочил в
седло. Звезды были яркими как окна, прорезанные в черной стене, а низкая
луна казалась светящейся монетой.

На склонах, как на костлявых, сведенных вместе плечах, стоял густой
частокол лиственниц с ветвями, оголенными тяжелыми зимними снегами. Я
повел лошадь в эту чащу. За лиственничной чащей, в миле от нее, возвышался
каменный стог, похожий на печную трубу над крышей земли. И эта труба
дымилась. Дым поднимался от костров, которые горели на вершине, золотя
складки стога танцующими полосками.

С самого момента пробуждения я догадался, что они близко. Теперь я
смотрел на высокую гору и знал, что будет дальше. В настороженной
завороженности я ясно представлял себе, как я взберусь на гору и пройду
между кострами, предстану перед городскими налетчиками и загляну в
стеклянные глаза их масок. ..._Я_в_х_о_в_о_р_. _С_о _э_о_р_р
Я_в_х_о_в_о_р_... что это? Слова на их языке, которые я подслушал? Может
быть, кусок сна о слепоте; какая-то ерунда.

Иногда, если нужна сила божества, некоторые жрецы предлагают ему
себя, открывают ему свои души, чтобы он вошел, если захочет. Не всегда
веришь, что это пришел бог. Чаще всего это выглядит как опьянение или
притворство. Я не звал того, что вошло в меня той ночью, но я поверил ему.

Я привязал лошадь в лесу и пошел вперед.

Подъем оказался нетрудным. Наверх вела лестница, вырезанная в камне;
вблизи было видно, что этот каменный стог - естественная гора, застроенная
и укрепленная людьми тысячу лет назад. Это был аванпост городов, вероятно,
Эшкира, на вершине которого теперь лежал в руинах дворец-крепость. Все
города и их мощь пришли в упадок. Это наполнило меня высокомерным
презрением к ним, пока я поднимался по их холму для встречи с ними, этими
детьми погибшей славы в их драгоценностях и лохмотьях, все еще
цепляющимися за историю, как за гнилую дощечку в реке.

Там был человек. Он стоял на ступенчатой дороге у единственного
голого дерева. Дерево сильно наклонилось прочь от горы, и он опирался на
него. Он стоял в тени, только его бронзовая маска и белый металл на
запястьях слабо светились.

Должно быть, он услышал или почувствовал мое приближение. Он склонил