Чтение 11–й страницы книги ~Азазель~

Кокорин выбрал место пошикарней, прямо возле Галофтеевского Пассажа. В
Неглинном зашел в кондитерскую, сел, я снаружи за стеклом стою. Сказал он
что-то даме за соседним столиком, она улыбнулась. Он револьвер достает,
нажимает на спуск -- я вижу. Дама пуще смеется. Он пистолет убрал, с ней еще
о чем-то поболтал, выпил кофею. Я уже в оцепенении, ничего не чувствую. В
голове только одно: сейчас снова жребий кидать.

Метнули в Охотном, возле гостиницы "Лоскутная", и тут уж выпало первому
ему. Мне семерка, ему шестерка. Семерка и шестерка -- всего очко разницы.
Дошли до Гуровского трактира вместе, а там, где Исторический музей строят,
разошлись -- он в Александровский сад, по аллее двинул, а я по тротуару, за
оградой. Последнее, что он мне сказал: "Дураки мы с тобой, Коля. Если сейчас
пронесет -- пошлю все к черту". Я хотел остановить его, ей-богу хотел, но не
остановил. Почему -- сам не знаю. Вру, знаю... Мыслишка возникла подлая.
Пусть еще разок барабан повертит, а там видно будет. Может, и пошабашим...
Только вам, Фандорин, признаюсь. Я сейчас как на духу...

Ахтырцев выпил еще, глаза под пенсне у него были красные и мутные.
Фандорин ждал, затаив дыхание, хотя дальнейшие события ему, в общем, были
известны. Николай Степанович вынул из кармана сигару и, подрагивая рукой,
зажег спичку. Длинная, толстая сигара удивительно не шла к его некрасивому
мальчишескому лицу. Отмахнув от глаз облако дыма, Ахтырцев резко поднялся.

-- Официант, счет! Не могу здесь больше. Шумно, душно. -- Он рванул на
горле шелковый галстук. -- Поедем еще куда-нибудь. Или так пройдемся.

На крыльце они остановились. Переулок был мрачен и пустынен, во всех
домах кроме "Крыма" окна погасли. В ближнем фонаре трепетал и мигал газ.

-- Или вшо-таки домой? -- прокартавил Ахтырцев c зажатой в зубах
сигарой. -- Тут жа углом лихачи должны быч.

Раскрылась дверь, на крыльцо вышел недавний сосед, белоглазый чиновник
в сдвинутой набекрень фуражке. Громко икнув, полез в карман вицмундира,
достал сигару.

-- Па-азвольте огоньком одолжиться? -- спросил он, приблизившись к
молодым людям. Фандорину послышался легкий акцент, не то остзейский, не то
чухонский.

Ахтырцев похлопал по карману, потом по другому -- брякнули спички.
Эраст Петрович терпеливо ждал. Неожиданно во внешности белоглазого произошло
какое-то непонятное изменение. Он вроде бы стал чуть ниже ростом и слегка
завалился набок. В следующий миг в его левой руке как бы само собой выросло
широкое короткое лезвие, и чиновник экономным, гуттаперчивым движением ткнул
клинок в правый бок Ахтырцеву.

Последующие события произошли очень быстро, в две-три секунды, но
Эрасту Петровичу померещилось, что время застыло. Он многое успевал
заметить, о многом успевал подумать, только вот двинуться никак не было
возможности, будто загипнотизировал его отблеск света на полоске стали.

Сначала Эраст Петрович подумал: это он его в печень, и в памяти откуда
ни возьмись выпрыгнуло предложение из гимназического учебника биологии --
"Печень -- черево в животном теле, отделяющее кровь от желчи". Потом он
увидел, как умирает Ахтырцев. Эраст Петрович никогда раньше не видел, как
умирают, но почему-то сразу понял, что Ахтырцев именно умер. Глаза у него
будто остекленели, губы судорожно вспучились, и из них прорвалась наружу
струйка темно-вишневой крови. Очень медленно и даже, как показалось
Фандорину, изящно чиновник выдернул лезвие, которое уже не блестело,
тихо-тихо обернулся к Эрасту Петровичу, и его лицо оказалось совсем близко:
светлые глаза с черными точками зрачков, тонкие бескровные губы. Губы
шевельнулись и отчетливо произнесли: "Азазель". И тут растяжение времени
закончилось, время сжалось пружиной и, распрямившись, обжигающе ударило
Эраста Петровича в правый бок, да так сильно, что он упал навзничь и больно
ударился затылком о край крылечного парапета. Что это? Какой еще "азазель"?
-- подумал Фандорин. Сплю я, что ли? И еще подумал: Это он ножом в "Лорда
Байрона" угодил. Китовый ус. Талия в дюйм.

Двери рывком распахнулись, и на крыльцо с хохотом вывалилась шумная
компания.

-- Ого, господа, да тут цельное Бородино! -- весело крикнул нетрезвый
купеческий голос. -- Ослабели, сердешные! Пить не умеют!

Эраст Петрович приподнялся, держась рукой за горячий и мокрый бок,
чтобы посмотреть на белоглазого.

Но, странное дело, никакого белоглазого не было. Ахтырцев лежал, где
упал -- лицом вниз поперек ступенек; поодаль валялся откатившийся цилиндр, а
вот чиновник исчез бесследно, растворился в воздухе. И на всей улице не было
видно ни души, только тускло светили фонари.

Вдруг фонари повели себя чудно -- завертелись, закружились, и стало
сначала очень ярко, а потом совсем темно.

Глава шестая, в которой появляется человек будущего

-- Да лежите, голубчик, лежите, -- сказал с порога Ксаверий
Феофилактович, когда Фандорин сконфуженно спустил ноги с жесткого дивана. --
Вам что доктор велел? Все знаю, справлялся. Две недели после выписки
постельный режим, чтоб порез как следует зарос и сотрясенные мозги на место
встали, а вы и десяти дней еще не отлежали.

Он сел и вытер клетчатым платком багровую лысину.

-- Уф, пригревает солнышко, пригревает. Вот я вам марципан принес и
черешни свежей, угощайтесь. Куда положить-то?

Пристав оглядел щелеобразную каморку, где квартировал коллежский
регистратор. Узелок с гостинцами положить было некуда: на диване лежал
хозяин, на стуле сидел сам Ксаверий Феофилактович, на столе громоздились
книжки. Другой мебели в комнатке не имелось, даже шкафа -- многочисленные
предметы гардероба висели на вбитых в стены гвоздях.

-- Что, побаливает?

-- Совсем нет, -- немножко соврал Эраст Петрович. -- Хоть завтра швы
снимай. Только по ребрам слегка проехало, а так ничего. И голова в полном
порядке.

-- Да чего там, хворали бы себе, жалованье-то идет. -- Ксаверий
Феофилактович виновато нахмурился. -- Вы уж не сердитесь, душа моя, что я к
вам долго не заглядывал. Поди, плохо про старика думали -- мол, как рапорт
записывать, так сразу в больницу прискакал, а потом, как не нужен стал, так
и носу не кажет. Я к врачу посылал справляться, а к вам никак не мог
выбраться. У нас в управлении такое творится, днюем и ночуем, право слово.
-- Пристав покачал головой и доверительно понизил голос. -- Ахтырцев-то ваш
не просто так оказался, а родной внук его светлости канцлера Корчакова, не
более и не менее.

-- Да что вы! -- ахнул Фандорин.

-- Отец у него посланником в Голландии, женат вторым браком, а ваш
знакомец в Москве у тетки проживал, княжны Корчаковой, собственный палаццо
на Гончарной улице. Княжна в прошлый год преставилась, все состояние ему
отписала, а у него и от матери-покойницы много чего было. Ох, и началась у
нас свистопляска, доложу я вам. Перво-наперво дело на личный контроль к
генерал-губернатору, самому князю Долгорукому затребовали. А дела-то
никакого и нет, и подступиться неоткуда. Убийцу никто кроме вас не видел.
Бежецкой, как я вам в прошлый раз уже говорил, след простыл. Дом пустой. Ни
слуг, ни бумаг. Ищи ветра в поле. Кто такая -- непонятно, откуда взялась --
неизвестно. По пашпорту виленская дворянка. Послали запрос в Вильно -- там
таких не значится. Ладно. Вызывает меня неделю назад его превосходительство.
"Не обессудь, говорит, Ксаверий, я тебя давно знаю и добросовестность твою
уважаю, но тут дело не твоего масштаба. Приедет из Петербурга специальный
следователь, чиновник особых поручений при шефе жандармов и начальнике
Третьего отделения его высокопревосходительстве генерал-адъютанте Мизинове
Лаврентии Аркадьевиче. Чуешь, какая птица? Из новых, из разночинцев, человек
будущего. Все по науке делает. Мастер по хитрым делам, не нам с тобой чета".
-- Ксаверий Феофилактович сердито хмыкнул. -- Он, значит, человек будущего,
а Грушин -- человек прошлого. Ладно. Третьего дня утром прибывает. Это,
стало быть, в среду, двадцать второго. Звать -- Иван Францевич Бриллинг,
статский советник. В тридцать-то лет! Ну и началось у нас. Вот сегодня
суббота, а с девяти утра на службе. И вчера до одиннадцати вечера все
совещались, схемы чертили. Помните буфетную,где чай пили? Там теперь заместо
самовара телеграфный аппарат и круглосуточно телеграфист дежурит. Можно
депешу хоть во Владивосток, хоть в Берлин послать, и тут же ответ придет.
Агентов половину выгнал, половину своих из Питера привез, слушаются только
его. Меня обо всем дотошно расспросил и выслушал внимательно. Думал, в
отставку отправит, ан нет, сгодился пока пристав Грушин. Я, собственно, что
к вам, голубчик, приехал-то, -- спохватился Ксаверий Феофилактович. --
Предупредить хочу. Он к вам нынче сам собирался быть, хочет лично допросить.
Вы не тушуйтесь, вины на вас нет. Даже рану получили при исполнении. И уж
того, не подведите старика. Кто же знал, что так дело повернется?

Эраст Петрович тоскливо оглядел свое убогое жилище. Хорошее же
представление составит о нем большой человек из Петербурга.

-- А может, я лучше сам в управление приеду? Мне, честное слово, уже
совсем хорошо.

-- И не думайте! -- замахал руками пристав. -- Выдать хотите, что я к
вам предварить заезжал? Лежите уж. Он ваш адрес записал, сегодня беспременно
будет.

"Человек будущего" прибыл вечером, в седьмом часу, и Эраст Петрович
успел основательно подготовиться. Сказал Аграфене Кондратьевне, что приедет
генерал, так пусть Малашка в прихожей пол помоет, сундук трухлявый уберет и
главное чтоб не вздумала щи варить. У себя в комнате раненый произвел
капитальную уборку: одежду на гвоздях перевесил поавантажней, книги убрал
под кровать, оставил на столе только французский роман, "Философические
эссе" Давида Юма на английском и "Записки парижского сыщика" Жана Дебрэ.
Потом Дебрэ убрал и положил вместо него "Наставление по правильному дыханию
настоящего индийского брамина г-на Чандры Джонсона", по которому каждое утро
делал укрепляющую дух гимнастику. Пусть видит мастер хитрых дел, что здесь