разостланной палатки с остатками завтрака остается один Задорожный.
выплывает из сумерек знакомое пространство, усиливается и наше волнение.
Кривенок свертывает неровную, толстую в середине цигарку и прикуривает от
зажигалки. Лукьянов надевает шинель и спокойно пристраивается на снарядном
ящике. Как всегда, на рассвете его начинает трясти малярия. На его худом,
увядшем лице с глубокими морщинами вокруг рта - выражение терпеливой
покорности. Лешка, злой и безразличный ко всему, сидит не шевелясь, и эта
не свойственная ему сосредоточенность выдает его тревогу. Один только
Попов, еще сонный, без всяких признаков беспокойства, старательно
выскребает из котелка кашу и узкими глазами на приплюснутом лице то и дело
поглядывает вдаль.
слова теперь потеряли свое значение. Бойцы насторожились и ждут того
самого часа, когда для каждого из нас может решиться все. И тут каким-то
очень обыденным и потому странным голосом отзывается Попов:
по-прежнему невозмутимо бросает:
что он спешит, еще больше настораживает нас. Я становлюсь за щитом на
колени и делаю первое, что мне нужно сделать перед стрельбой, - открываю
затвор. Поворот туговатой рукоятки, и клин опускается, можно заряжать.
(Правда, заряжать еще рано, но мне невтерпеж бездействие.)
чтобы рассеять ее, кричит:
до вечера!
площадку, как-то бережно неся перед собой большие, коричневые от загара
руки. Желтых соскакивает с невысокого бруствера, занимает свое боевое
место слева, позади пушки, в широком орудийном укрытии.
спокойно говорит он и вскидывает бинокль. - Так!.. Нет, еще немножко
подождем. А ну, садись!
него, за щитом. Меж станин устраивается Задорожный, за ним, возле
снарядных ящиков, - Кривенок и Лукьянов.
прицелу Попов... Мы понимаем, что вступаем в поединок, исход которого
будет решаться тем, кто опередит. Если чуть замешкаемся и немцы засекут
нас на открытой позиции, придется туго.
отрываясь от бинокля. - Та-ак... Зарядить! - спокойно, с чуть-чуть
излишней строгостью командует он.
коротко лязгнув, закрывается. Попов прилипает к прицелу. Мы ждем затаив
дыхание.
спинами наливается отсветом невидимого, но уже близкого солнца. Эти
мгновения перед открытием огня особенно нестерпимы, ноют напряженные нервы
- скорее, скорее! Но Желтых медлит, он спокоен и лучше нас знает, когда
следует подать команду.
строгий голос. Это он Попову, который сутулится за прицелом в сдвинутой на
затылок пилотке. - Кривенок, каску!
нахлобучивает на голову наводчика. И вдруг, не успевает он отойти на свое
место, где-то далеко, с немецкой стороны, раздается знакомое прерывистое
"та-та-та-та". Одновременно что-то лязгает по краю щита, взвизгивает над
головами и проносится дальше. Рядом на бруствере взлетает облачко пыли. Я
инстинктивно пригибаюсь к казеннику. "Опоздали! Прозевали!" - мелькает
мысль. Оглядываюсь: сзади низко склоняется Лешка, а за ним как-то боком,
опершись на локоть, опускается на землю Лукьянов. Из-под его пилотки на
воротник распахнутой шинели и на дощатый снарядный ящик что-то часто
капает. Лукьянов хватается рукой за голову и удивленно рассматривает
ладонь - на ней кровь.
подбежать туда, но команда Желтых останавливает меня.
линейке указатель отката, пригибаюсь. Тут, за казенником, немного
спокойнее, чем на открытой площадке. Вся паша огневая курится пылью,
разлетаются в стороны кукурузные стебли, лязгают по щиту пули. Что и
говорить: неудача.
назад, казенник выкидывает в песок горячую гильзу. Из ее узкой шейки
струится дымок.
стволе уже новый снаряд, и Попов аккуратно и спокойно подкручивает
маховики.
на боку, и Кривенок, неумело раскручивая бинт, обвязывает его голову.
Сквозь повязку проступает и расползается бурое пятно крови.
заткнули ватой. Я торопливо вглядываюсь в указатель, откат как будто
нормальный.
очередями, и это, видно, спасает нас, только первые пули попадают в
огневую, остальные рассеиваются вокруг. Все мы жмемся к земле. Лешка лежит
на боку, прижимая к груди снаряд, взгляды наши встречаются, и в его глазах
я не нахожу враждебности. Мне тоже теперь не до злости - Люся и все, что
связано с ней, отступает в давнее, далекое вчера.
тотчас сзади кричит Желтых:
пристрелки прямой наводкой, но Желтых почти всегда пользуется только одним
- отметкой по разрыву, этот способ еще ни разу не подвел нас. Попов,
согнувшись, едва-едва, одними ладонями, касается маховичков наводки и
нажимает кнопку спуска. Я выглядываю из-за щита: снаряд, подняв перед
стволом пыль, уходит вдаль и рвется на холме.
снаряда, беглый огонь!
добить.
вылетает гильза. Лешка, встав на колени, досылает следующий снаряд, и
через десять секунд снова: "Бах!"
лязгает о предыдущие, и тут же желанная команда:
стопор, кто-то сзади выдергивает из земли сошник. Желтых хватается за
левую станину. Припав к самой земле, налегаю на колесо, пушка трогается с
места. Попов, однако, опаздывает толкнуть левое колесо, орудие
перекашивается на площадке, и Желтых зло кричит:
не щадит. Попов не обижается, как не обижается никто из нас. В надвинутой
на глаза каске он упирается коленями в землю, плечом в колесо, пушка
трогается с места и, тяжело покачиваясь, идет в укрытие.
Я напрягаюсь так, что, кажется, разрывается от натуги грудь, и толкаю
колесо обеими руками, пока пушка не начинает постепенно катиться сама.
Бойцы и Желтых управляют станинами, и последним, стоя на коленях,
вцепившись в правило, толкает сошники сразу похудевший, с окровавленной
щекой Лукьянов.
10
все обошлось, сдерживаем в груди бешено бьющиеся сердца. Несколько
пулеметов постреливают по нашей позиции, сбивают с бруствера комья, и
песок сыплется нам на головы. Над огневой в чистом утреннем воздухе
космами висит пыль. Но крупнокалиберный пулемет молчит, а остальные нам
тут не очень страшны.
ночь щетиной лицо. - Все же одурачили - знай наших!
Буджолд Лоис
Афанасьев Роман
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Свержин Владимир
Смит Кордвейнер