всегда найдутся кретины, которые будут целиться и попадать в цель!) В
беседах с внучкой я ограничиваюсь вариантом в стиле мещанских картин
Шпитцвега: хорошенькая молодая женщина выглядывает из своей мансарды - она
поливает из желтой лейки герань в ящике за окном; на заднем плане в
кухонном шкафчике виднеются "Идиот" Достоевского, "Пальма Кункель", сказки
братьев Гримм и "Михаэль Кольхаас", а по бокам две фарфоровые банки с
надписями "Рис", "Сахар", около шкафчика детская коляска с барахтающимся
младенцем, которому кто-то (это был я; в припадке раскаяния бью себя в
грудь кулаками) смастерил погремушку из веревки и ременных пряжек. На
пряжках вооруженный биноклем шпик без труда различил бы лопату в
обрамлении колосьев. ("И это была моя мама?" - "Да".) А если я выбираю
другое место для прогулки - не пристань Лея и не Франконскую верфь, а
дровяной рынок и Байенштрассе, да еще даю себя увлечь на бульвар у
Небирринга, то тут внучка с детской настойчивостью и неумолимостью тащит
меня на улицу, название которой я однажды выболтал, местоположение которой
однажды выдал. ("Где стоял этот дом?" - "Вон там". - "Где была ваша
комната?" - "Приблизительно тут". - "А как же бомба не попала в маму?" -
"Она была у бабушки". - "Ты хочешь сказать: у прабабушки?" - "Да".) Я
торжественно обещаю - и намерен выполнить это обещание - прочесть ей вслух
"Идиота", "Михаэля Кольхааса" и "Пальму Кункель". Сказки братьев Гримм мы
с ней уже читали. Прогулки в сторону Байенштрассе обычно заканчиваются
визитом к прабабушке. Там пьют кофе (я не пью), едят пироги (бабу, которую
в других городах именуют кексом и которую я не ем), курят (я не курю),
молятся (я не молюсь). Заложив руки за спину, я подхожу к окну и смотрю на
Северинстор. Когда над городом появляются самолеты - или, как изящно пишут
в газетах: "стрелой проносятся самолеты", - у меня начинается то
внезапное, почти эпилептическое подергивание, которое наводит на мысль,
что со здоровьем у меня неблагополучно, - и здесь уж каждый читатель
догадается, о чем давно догадался читатель искушенный, я - психопат.
Иногда припадки длятся долго: на обратном пути я волочу ноги, руки у меня
трясутся. Недавно одна мамаша, указав на меня пальцем, громко и внятно
сказала своему сыну, парню лет пятнадцати:
я иногда также начинаю подергиваться и шепчу про себя: "Труд дает
свободу". Это обстоятельство побудило на днях одного молодого человека,
шедшего позади меня, воскликнуть: "Знакомый тип!" К тому же я заикаюсь -
последствие черепного ранения; только песни беспрепятственно слетают с
моих уст, а что может спеть человек моего поколения, кроме как: "Немецкие
женщины, немецкая верность, немецкое вино и немецкая песня"? Так что
замечания вроде: "Знакомый тип!" - мне приходится выслушивать часто. Я к
ним привык. Добавьте к этому, что, несмотря на чистые руки, под ногтями у
меня вечно грязь, что я не ходатайствовал о пенсии по инвалидности, хотя
являюсь инвалидом войны, и что тем самым лишил себя официального
документа, в котором объяснялось бы происхождение моих явных физических
изъянов, - и вы поймете, как трудно людям удержаться от замечаний:
"Знакомый тип", но я упрямо пропускаю эти замечания мимо ушей. Чего можно
ожидать от людей со здравым рассудком?
интересоваться делами фирмы. Не расстраивайся из-за этого Бертена, очень
жаль, что твоя дочь вышла за него замуж. Неужели некому пришить тебе
пуговицу? Поди-ка сюда!"
в альбоме "Раскрась сам" много-много пуговиц, потерянных мною за те долгие
годы, которые прошли со дня, когда мне минуло двадцать один, и до сего
дня, когда мне уже стукнуло сорок восемь, - пуговицы будут круглые и
овальные. И круглые и овальные пуговицы читатель может видоизменить и
раскрасить по собственному усмотрению. Если ему захочется, пусть превратит
круглые пуговицы в маргаритки или в ромашки; можно также сделать из них
монеты, часы, луны или же сахарницы и электрические розетки - вид сверху;
предоставляю полную свободу фантазии читателя: мои пуговицы он может
превратить во что угодно - лишь бы оно было круглое, хоть в значки
нацистской партии или в медали за спасение утопающих. Пуговицы овальные -
их обычно пришивают, и притом довольно-таки слабо, к курткам и сходным
одеяниям - легко могут быть превращены в шоколадные конфеты с ромом, в
полумесяцы, в ванильные рожки и в запятые, а также в елочные украшения и
серпы. С каждого года, вплоть до 1949-го, читатель может получить по
дюжине, а после сорок девятого по полдюжине пуговиц - круглых и овальных,
не считая нескольких сломанных "молний", весьма пригодных для превращения
их в заросли терновника или же в колючую проволоку. Ну, а что касается
крошечных пуговок от рубашек - к сожалению, они бывают только круглые, -
то мы просто насыплем их полными пригоршнями на страницы альбома, как
сахарную пудру на готовый пирог. Могу предоставить также богатый выбор
дырок разных фасонов - дырки в носках, дырки в рубашках, так называемые
прорехи; дырки - особенно ценный материал для любителей раскопок, ведь
каждому ребенку известно (я повторяю это для взрослых, у которых вообще
короткая память), что для археологии нет ничего более важного, нежели
дыра. А вдовец, который, подобно мне, упорно не желал освоить портняжное
искусство и столь же упорно не хотел надраивать себе башмаки, может
предоставить сколько угодно дырок. На днях один профессиональный
чистильщик сапог - их теперь днем с огнем не сыщешь - сказал мне тоном
упрека:
воспитывать у каждого немца в крови. Зато теща меня не воспитывает, она
просто старается привести меня в божеский вид: то снимет пушинку с пальто,
то "поправит" плечи - два ватных валика, вшитые в пиджак и в пальто, то
нагнется, чтобы покрепче затянуть (а не развязать) шнурки и засунуть их в
ботинки. Она особым образом нахлобучивает мне шляпу со словами: "нельзя
отставать от моды" (под этим она разумеет то, что считалось модой в
двадцатых годах), а потом вдруг разражается слезами, обнимает меня, целует
в обе щеки и говорит, что я всегда был ей настоящим сыном, больше, чем ее
родные сыновья, за исключением, конечно, Ангела, но тот был для нее "даже
больше чем сын". Своего сына Иоганна она запросто именует "вонючкой",
своих невесток - "лишним балластом", а своего мужа - "пролетарским
выскочкой"; с тех пор как старик завел себе пуделя (желтый ошейник, желтый
поводок), он для нее вообще не существует. "Жизнь нас так развела, как не
разведет ни один суд". И когда теща говорит мне: "Ты все еще в самовольной
отлучке", я знаю, что она имеет в виду.
Кельну: хочу, чтобы она уяснила себе, до какой степени можно разрушить
разрушенный город. Я требую счет за обед (на аппетит она, слава богу, не
жалуется, любит "вкусно покушать") и за поездку на такси, а потом пишу на
счетах: "Деловая беседа между поставщиками фирмы". И каждый раз после
этого у моего щепетильного и дотошного поверенного слегка разливается
желчь: во-первых, нельзя писать _между_ поставщиками, надо писать "с...";
во-вторых, потому что это вообще "некорректно". Недавно, сидя в такси,
теща посмотрела на меня своими темными глазами, вернее - бросила взгляд
под названием "я тебя вижу насквозь", и сказала:
могу сказать, что это был оглушительный смех. В последний раз я хохотал
столь оглушительно, когда один американский лейтенантик назвал меня
"focken german nazi" [вонючий немецкий нацист (англ.)]. Вероятно, оба они
были правы - и теща, и американский лейтенант. В присутствии лейтенанта я
запел вполголоса то, что часто напеваю, уже почти непроизвольно, особенно
когда сижу в одиночестве на веранде в кафе Рейхарда. "Немецкие женщины,
немецкая верность, немецкое вино и немецкая песня..."
я не требую объяснений, сам ничего не объясняю и тем более не навязываю ей
своих утешений; она оплакивает погибших детей и размышляет о том, что
никто из них не нашел успокоения на кладбище. И нет могил, чтобы их можно
было убрать цветами, нет успокоения и той обманчивой, грустной, украшенной
цветами тишины, которая притягивает к кладбищам романтиков (таких, как я)
и превращает сии печальные обители чуть ли не в санатории для психопатов
(таких, как я), ибо, сидя под сенью кладбищенских деревьев и кустов, они
могут созерцать вдовиц, выпалывающих сорную траву на могилах (как ни
странно, вдовцы, выпалывающие сорную траву на могилах, редкое явление), и
размышлять о бренности человеческого праха.
cathedral, у меня есть все основания жалеть, что я нахожусь не на базарной
площади в Баллахулише и не ожидаю прибытия бродячего цирка, который
появится там этак месяцев через восемь.
с кельнерами и их клиентами, которых ужасно смущает эта "диковинно одетая
плачущая старуха" и отдаляет от нас, низводя меня и прабабушку прямо-таки
к неандертальцам. Недаром моя дочь и зять наотрез отказываются появляться
с нами в общественных местах. У дочери, правда, хватает почтительности не
анализировать причины своего отказа, зато зять не скрывает, что мы для
него - "нечто среднее между слабоумными и асоциальным элементом". Только
внучка сохранила ту невинность души, которая позволяет ей развлекаться в
нашем обществе. Но если бы я захотел ответить на ее вопрос и объяснил, что
в каких-нибудь двух-трех метрах от нас расстреляли ее двоюродного дедушку,
она вряд ли поверила бы мне; куда легче верить обоим прадедушкам, которые
с такой точностью датируют свои археологические находки. И уж вовсе
бесполезно объяснять ей, что есть люди, которые плачут на могилах и на
местах казней, особенно если один из казненных - их сын; тут, пожалуй,
даже наша малышка решит, что такого рода взрывы чувств основаны на
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Семенова Мария
Скальци Джон
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия