теперь отодвинул всю пачку, доложил перед собой очки и молча смотрит на
сына, который уселся напротив.
русые волосы, тонкая кожа, на которой чуть рдеет румянец, кажется
девичьей. В серых глазах то и дело проступает живая игра. Во взгляде
Андрея порой можно прочесть и неуверенность или, пожалуй, некое
вопросительное выражение. Подбородок его мягко очерчен. И будто для
контраста с этими нежными чертами задорно вздернут нос. Конечно, все это
вовсе не отцовское. Да и не материнское.
выдался в своего деда Леонтия Онисимова, русского бродячего плотника,
искателя не то правды, не то счастья, который бог весть какими судьбами
был занесен из вятских лесов в Харьков и там женился до страстной любви на
украинке Анне, или Ганусе, как ее называли подруги. Темнобровая Анна,
ставшая матерью, стала и коренником семьи, находила заработки и
непутевому, непрактичному мужу, и себе, постоянно ходила на поденщину или
брала стирку домой, выбивалась из нищеты. Свою устремленность к цели,
энергию она вместе с точеным лицом передала Александру. А потом также и
Ване. Но вот маленький Андрей игрой наследственности перенял дедовские
черты.
подчиненном лишь одной страсти-работе, таилось и несколько неожиданное
качество: глубокие родственные чувства. Никто не догадывался, как остро он
горевал по несчастному, погибшему в заключении брату. Эта душевная ссадина
и поныне не зажила. Зная за собой эту привязчивость, Александр Леонтьевич
все же не ожидал, что рождение ребенка - столь позднее - вызовет у него
сильные переживания. Приезжая со службы обедать, Александр Леонтьевич брал
на руки, прижимал к себе теплое маленькое тельце, приникал к нему губами.
А если не заставал малыша дома, шел в его комнату и там, притворив дверь,
подносил к лицу его подушечку, дышал милыми запахами. В дальнейшем, когда
в мальчике пробудилось сознание действительности, мысль, отец не проявлял
так бурно своих чувств. Постоянная замкнутость взяла свое.
скоро и паспорт получать... А беленькая, чуть с румянцем физиономия
выражает что-то неопределенное, неоформленное, детское. Не скажешь, куда
он устремлен, каким он станет, где проляжет его путь. Чего только в нем не
намешано! Иногда увлекается и техникой, как-то стал мастерить какие-то
модели и, не доведя до ума, бросил. Любит книги, читает порою запоем,
главным образом художественную литературу. Этим тоже он вышел не в отца.
Да и не в мать.
заработка, сумел и заканчивать коммерческое училище, и помогать семье. А в
шестнадцать уже избрал свою дорогу, стал верным солдатом партии
большевиков. Избрал до конца дней.
Машинально водит по скатерти пальцем (такой жест был и у Вани), то
поднимает, то опускает глаза. В этом взгляде, как и в чертах лица, тоже
сквозит неопределенность, нерешительность, некая противоречивость. Мальчик
испытывает к отцу и любовь и жалость, но пора бездумного преклонения
миновала.
нее падал свет, сдувает померещившуюся ему пылинку, тщательно протирает
салфеткой. Когда-то эта свойственная Онисимову брезгливость, его почти
маниакальное пристрастие к чистоте восхищали сына. Вечно трудившийся,
беззаветно преданный работе, постоянно, днем и ночью, будто трехжильный,
занятый на службе, отец раньше был недостижимым примером, непогрешимым
авторитетом для Андрюшки. Затем обожание надломилось. На смену явилось
иное, более сложное или, лучше скажем, не совсем и сейчас еще сложившееся
отношение.
12
пожалуй, уже почти пять лет, третьеклассник Андрюша, отхлебнув кофе, вдруг
звонко сказал:
члены семьи Головни, даже старший из братьев Алексей Афанасьевич, первый
заместитель Онисимова, человек куда более приемлемый, нежели склонный
дерзить Петр - директор Кураковки. "Наврал" про Андрюшиного отца
"головешка", с которым мальчик водил компанию во дворе, - Ленька Головня,
сын Алексея.
недавно приключившийся.
проката и литья, поехал со своим первым заместителем - Головней-старшим -
на межведомственное совещание к министру путей сообщения, который, кстати
говоря, был одновременно и секретарем Центрального Комитета партии. Снова
напомним, что в те годы - годы, когда старел и до рассвета не спал Сталин,
- день и ночь для значительного слоя высших служащих ничем не отличались:
механизм управления не приостанавливался до утра. Совещания, созываемые в
двенадцать, а то и в час ночи, стали обыденностью. За полночь началось и
бдение у министра путей сообщения. Было широко известно, что он любил
поговорить, поэтому заседания у него особенно затягивались. Наперед зная,
что отсюда до света не выберешься, Анисимов и Головня, приезжавшие каждый
на своей машине, обычно одну из них отправляли восвояси: пусть шофер
поспит - с тем, чтобы на другой вместе возвратиться по домам, благо и жили
они рядом, в разных подъездах многокорпусного здания у Москвы реки.
часу утра объявил совещание законченным, потом еще порассказал, не спеша,
что-то назидательное из своей практики и, наконец, отпустил приглашенных.
показывали уже больше шести, когда на улицу гурьбой вышли крупнейшие
клиенты железных дорог, высшие командиры хозяйственных штабов. Нежно
пригревало поднявшееся уже солнце, московская весна набирала силу, воздух
был по-утреннему свеж, из близкого сквера доносился запах вскопанной
влажной земли Утреннее оживление уже охватило город.
недоуменно поглядывая по сторонам, продолжали стоять на тротуаре.
Случилось так, что в это утро они остались без машины. Оба шофера уехали,
понадеявшись, очевидно, друг на друга Что делать?
для оркестра, строению на противоположной стороне площади, строению, над
которым виднелась большая буква "М". Ба, это же метро! Не долго думая,
широконосый, с веселыми, ясными вопреки бессоннице глазами Алексей
Афанасьевич предложил:
дома.
метро? В семь утра на многих предприятиях начинается рабочий день, люди
торопятся к проходным. Толпа повлекла руководителей министерства, однако,
не дойдя до касс, они приостановились. На них зашумели:
выбрались в сторону и, не без юмора переглядываясь, занялись поисками
денежной наличности. Жизнь обоих складывалась так, что можно было обойтись
без карманных денег. Специальный буфет, так и именовавшийся спецбуфет,
обслуживал без всякой оплаты коллегию министерства, чем, скажем к случаю,
Онисимов никогда ни в малой мере не злоупотреблял: попросит принести
стакан чая, крепкого, как деготь, и бутерброд с сыром. Да несколько пачек
сигарет. И этим ограничится. И сослуживцы так или иначе, следовали его
воздержанности.
Встав в очередь, подошли к кассе. Онисимов спросил:
больную забинтованную ногу, когда втискивались в вагон. Он перенес это
стоически Ему ли, знавшему работу у жарких печей и в разливочной канаве
ему ли морщиться от каких-то минутных, ничтожных неудобств? И, вздернув
верхнюю губу, показав крепкие зубы, он улыбнулся отжатому в угол своему
спутнику, который с комическим сокрушением покачивал головой.
облицовка, без единого украшения многооконный дом, детище тридцатых годов.
Среди прочих пешеходов они идут по тротуару: Онисимов неизменном темном в
полоску пиджаке, в несмявшемся за ночь, будто только что надетом, твердом
белом воротничке, в недорогой кепке - ни дать, ни взять пунктуальнейший
заводской служащий, отправившийся с утра пораньше на работу, - и