просто отказываюсь понимать, как ты могла это упустить.
виноватой и в аварии - предупреждали же ее, чтобы не садилась за руль, и в
том, что Мотя пристегнут ремнями к креслу, но она не позволит Юнис
распекать себя.
и выплывает из комнаты.
варианте наставляет "темноту", гнет свое. С тех пор как пятьдесят лет
назад Юнис излечили от заикания, консультации у специалистов стали ее
пунктиком.
Р.Киплинга "Бремя белых": Взвали на себя бремя белых, Не жалей самых
лучших сынов] - ее девиз.
припоминается, что прежде она любила читать Эдну Фербер [Эдна Фербер -
популярная американская писательница и драматург], Фанни Херст [популярная
беллетристка, лектор], Мэри Робертс Райнхарт [(1876-1958) - журналистка,
автор пьес и детективов, наибольшей известностью из которых пользовался
роман "Винтовая лестница"]. Как-то на Цюрихском озере (штат Иллинойс) она
дала мне почитать "Винтовую лестницу". А эти воспоминания потянули за
собой массу мельчайших деталей, почему-то несущественных. Однажды вся
семья в трех машинах покатила за город, и по дороге Мотя, наш родственник,
остановился около скобяной лавки на Милуоки-авеню и купил бельевую
веревку, чтобы покрепче привязать корзины с провизией к крыше "доджа". Он
становился то на бампер, то на подножку и привязывал корзины одну за
другой крест-накрест.
моют кисти, ноги засасывает ил, сквозь камыши не продраться, воздух
спертый, и в рощице рядом естественные запахи забивает запах бутербродов и
бананов. За складным столиком режутся в покер, здесь верховенствует Ривина
мать, она опустила вуаль широкополой шляпы - ограждает себя от комаров, а
заодно - я так думаю - хочет без помех заглядывать в чужие карты.
Голенький Танчик - ему года два - удирает от матери, которая с криками
норовит впихнуть в него пюре. Шенины братья, Мотя и Шимон, гуляют
поблизости, обсуждают дела пекарни. У горообразного Шимона горб, но горб
его воспринимается не как физический изъян, а как свидетельство силы. Из
рукавов торчат могучие ручищи. Полотняный пиджак в полоску топорщится на
его спине бугром, напялен кое-как. Он такой пиджак купил, есть у него
такой пиджак, но надетый небрежно, пиджак выглядит нелепо. Приобретает
пародийно антиамериканский характер. Под могучей поступью Шимона гибнет
мелкая растительность. От него ничему не укрыться: его глаза презрительно
полыхают голубым огнем, от которого вспыхивают и сгорают дотла твои
мальчишеские тайны. Шимон не любит меня. Шея у меня какая-то слишком
длинная, глаза какие-то чужие. Я прилежный. Я не к тому стремлюсь, ничего
не понимаю в реальной жизни. Мотя, мой родственник, защищает меня. Не
скажу, чтобы он был полностью прав. Шеня, моя родственница, обычно
говорила обо мне: "У мальчика - открытая голова". Она хотела сказать, что
книжная премудрость дается мне легко. Предчувствия Шимона в той мере, в
какой ему дано было заглянуть вперед, оказались куда вернее. На берегу
Цюрихского озера мне, вместо того чтобы читать дурацкую книгу (в тисненом
коричневом переплете) Мэри Роберте Райнхарт, следовало бы с визгом
барахтаться в иле вместе с другими ребятами. Я отказывался всецело
отдаться "реальности", потому что именно эту самую "реальность" и
открывают нам подсадные утки ФБР. (Разоблачение коррупции далеко не
зайдет, худшим из злодеев особо нечего бояться.)
метафизически. Открытой была не голова. А нечто совсем другое. Мы приходим
в мир без предупреждения: мы явлены миру прежде, нежели сами осознаем свое
явление. Изначальное "я" или, если угодно, изначальная душа существует.
Гете верно предположил, что душа - это театр, в котором дает представление
природа: другого театра у нее нет. Все это обретает смысл, когда пытаешься
отдать себе отчет в кое-каких небеспристрастных наблюдениях - за
родственниками, например. Будь это просто наблюдения, в обычном смысле
слова, что им была бы за цена? Но если их выразить так: "Каков человек, то
он и видит. Как устроен глаз, такова его зоркость", - это уж совсем другой
коленкор. Когда я наскочил на Танчика и его бандюгу-соратника в О'Хара и
подумал, какими мы представляемся совлекшемуся плоти блейковскому оку над
нами, я исходил из присущего мне изначально способа видения, и хотя я
считаю, что обыденного видения без искажения не бывает, все равно никогда
не отступаюсь от привычки соотносить все воистину существенные наблюдения
с тем самым изначальным "я" или, скажем, душой.
личностью", а исковерканная пусть умирает, и как знать, может быть, уже и
умерла.
раскрепощает тебя, возвращая к изначальному "я". И тут уж никто не мешает
тебе разыскивать настоящего человека под обломками современных идей -
хочешь, зачарованно, как в трансе, а хочешь - с ясностью, но совершенно
отличной от ясности общепринятых ныне типов познания.
Решил что-то мне сказать. Совсем немного: почти что ничего. Разумеется, он
не сказал ничего такого, что я рассчитывал услышать. Я не ожидал, что он
попросит его отстегнуть. Я наклонился, положил руку ему на плечо,
почувствовал, что он этого хочет. Уверен, я не ошибся. Наверное, мне
надлежало бы заговорить с ним на его родном языке, как некогда в дельте
Миссисипи Секель разговаривал с индейцем, последним оставшимся в живых из
всего своего народа. Мотя что-то произнес, но не может же быть, чтобы он
сказал: "Shalom" [мир (иврит); сокращенное приветствие "мир вам"], - с
чего бы вдруг ему так церемонно меня приветствовать. Заметив, что я
озадачен, Мотя вперил в меня взгляд - глаза у него стали очень большие. И
предпринял новую попытку.
что Шолем Стейвис прислал нам много всяких бумаг для тебя...
бы могла ему сказать, как меня найти.
писанины. У меня забит целый ящик в буфетной, и Мотя переживает, что дело
не доведено до конца. У него камень с души свалится, когда ты заберешь
свою почту.
Тяжелый взгляд. "Освободи меня от этого креста", - говорит ее взгляд.
Кряхтя, Рива ведет меня на кухню.
голубоглазых Бродских, что Шимон и Секель. Когда Танчик в нашу памятную
встречу в О'Хара сказал, что "у нас в семье была пара-тройка гениев", он
говорил не только обо мне, но и о Шолеме, выставлял на посмешище нас
обоих. "Если ты такой умный, отчего ты такой бедный?" плюс к тому: "А
сколько дивизий у папы?" [так якобы ответил Наполеон, когда ему сказали,
что папа римский не одобрит его политику; его слова якобы повторил Сталин]
- вот какого разряда его замечания. Иммигранты старого закала ревностно
выискивали вундеркиндов. Среди детей находились такие, которые старались
им потрафить. Танчика смешил крах этих ожиданий, и его вполне можно
понять.
обменивались книгами, и так как Шолем не опускался до ерунды, я получал от
него исключительно Канта и Шеллинга, Дарвина и Ницше, Достоевского и
Толстого, а в старшем классе Освальда Шпенглера [Освальд Шпенглер
(1880-1936) - немецкий философ, решающее влияние на которого оказала
философия Ницше; известность ему принес главный труд его жизни "Закат
Европы" (1918-1922)]. Целый год у нас ушел на "Закат Европы".
Шолем напоминал о наших общих увлечениях. В его письмах сквозило
старомодное достоинство, и мне это, пожалуй, нравилось. Они напомнили мне
Достоевского в переводах Констанс Гарнетт. Меня он называл Бродским.
Переводы Гарнетт я и по сю пору предпочитаю более поздним. Для меня
Достоевский не Достоевский, если его герои не выражаются с тяжеловесной
чопорностью, как у Гарнетт. Сам я больше склонен все делать шаляй-валяй.
Питаю пристрастие к современным скоростям, не останавливаюсь и перед
кощунством, правда, до определенных границ. В качестве примера приведу
высказывание Одена о Рильке: "Величайший лесбийский поэт после Сафо". С
одной лишь целью - напомнить, что нам ни в коем случае не позволительно
забывать о распаде связей (возвещенном в 1806 году в Йене). Я, разумеется,
не оспаривал превосходство Достоевского или Бетховена, которых Шолем
неизменно именовал титанами. Шолем был и остался приверженцем титанизма. Я
просидел над бумагами, принесенными из Ривиной кухни, до четырех утра. И
не сомкнул глаз.
вперед по сравнению с Дарвином, как Ньютон по сравнению с Коперником, а
Эйнштейн - с Ньютоном; благодаря разработке и применению Шолемова открытия
станет возможен прорыв в философской науке, первый серьезный прорыв со
времен "Критики чистого разума" ["Критика чистого разума" (1781) -
основной труд Иммануила Канта (1724-1804)]. Я мог бы предсказать, опираясь
на ранние впечатления, что Шолем из тех, кто если что делает, то в полную
силу. Он был из добротного материала. Жизнь его потрепала? Что ж, такова
природа вещей - всех нас треплет жизнь, но его она не сломила. В былые дни
Мережковский Дмитрий
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Пехов Алексей
Орлов Алекс
Акунин Борис