остались. Запасных нет.
Давно мечтал. С детства.
толпе солдат, расступившихся впереди, быстро взглянул на уносную, тяжело
носившую боками, перед которой сидел на корточках, ссутулясь, Сергуненков.
Тонкое лицо Дроздовского казалось спокойно-застывшим, но в зрачках
плескалась сдерживаемая ярость.
и указал плеткой на ссутуленную спину Сергуненкова. - Какого дьявола
растерялись? Куда смотрели? Ездовой, вы что, молитесь? Что с лошадью?
слепой, обратил глаза к Дроздовскому, по детским щекам его из-под обмерзших
ресниц катились слезы. Он молчал, слизывая языком эти светлые капельки, и,
сняв рукавицу, с осторожной нежностью гладил морду лошади. Уносная не
билась, не пыталась встать, а, раздувая живот, лежала тихо, понимающе,
по-собачьи вытянув шею, положив голову на дорогу, со свистом дыша
Сергуненкову в пальцы, щупая их мягкими губами. Что-то невероятно тоскливое,
предсмертное было в ее влажных, косящих на солдат глазах. И Кузнецов
заметил, что на ладони Сергуненкова был овес, вероятно, давно припрятанный в
кармане. Но голодная лошадь не ела, лишь, вздрагивая влажными ноздрями,
обнюхивала ладонь ездового, слабо хватая губами и роняя на дорогу мокрые
зерна. Она улавливала, видимо, давно забытый в этих снежных степях запах, но
вместе с тем чувствовала и другое, то неотвратимое, что отражалось в глазах
и позе Сергуненкова.
слизывая языком капельки слез с уголков рта. - Вон... как человек,
мучается... И надо же ей было вправо пойти... Испугалась чего-то... Я ведь
ее сдерживал... молодая она кобылка. Неопытная под орудием...
выговорил ездовой Рубин. - Чего развесил нюни-то?.. Тьфу, щенок!.. Людей тут
скоро без разбору, а он над лошаденкой... Смотреть тошно! Пристрелить надо,
чтоб не мучилась, - и дело с концом!
стеганых штанах, - с наножником на правой ноге, с карабином за спиной, этот
ездовой неожиданно вызвал у Кузнецова неприязнь своей злобной
решительностью. Слово "пристрелить" прозвучало приговором на казнь
невиновного.
пристреливают раненых лошадей, переставших быть тягловой силой. Но и тогда
это походило на противоестественный, неоправданно жестокий расстрел
ослабевшего.
Рубину. - Что предлагаешь, живодер? Что предлагаешь? Не дам лошадь! В чем
она виновата?
вас, не виноват. Возьмите себя в руки! - оборвал Дроздовский и указал
плеткой на кювет. - Оттащите лошадь с дороги, чтоб не мешала. Продолжать
спуск! По местам!
будет вернее.
поверх головы Кузнецова на солдат, неловко волочивших лошадь к обочине, и
покривился. - Немедленно пристрелить! Рубин!..
визгливое ее ржание прорезало морозный воздух. Как крик о боли, о защите,
этот вибрирующий визг вонзился в уши Кузнецова. Он знал, что лошади
причиняли страдания, сталкивая ее, живую, с переломанными ногами, к кювету,
и, готовый зажмуриться, увидел ее последнее усилие подняться, как бы в
доказательство, что она еще жива, что убивать ее не нужно. Ездовой Рубин,
ощерив крепкие зубы, с торопливой озлобленностью на багровом лице, спеша,
отводил затвор винтовки, а ствол неприцельно колебался, направленный в
поднятую лошадиную голову, мокрую, потную, с трясущимися от последнего
умоляющего ржания губами.
ствольную коробку второй патрон. Лошадь уже не ржала, а тихо из стороны в
сторону поводила головой, теперь не защищаясь, и, дрожа ноздрями, фыркала
только.
возле замершего в оцепенении Сергуненкова, и рванулся к ездовому: - На
мясокомбинате тебе работать!
выстрелил в голову лошади, ткнувшейся мордой в снег. Сразу побелев лицом, он
выщелкнул патрон, вонзившийся донышком в гребень сугроба, швырнул винтовку
Рубину.
чешется?
пробормотал Рубин обиженно и, туго перегнув толстое, квадратное тело, поднял
винтовку, рукавом смахнул с нее снег.
повернулся к Сергуненкову, грубовато похлопал его по плечу: - Ладно. Еще не
все потеряно. Достанем, брат, трофейных лошадей в Сталинграде. Я обещаю.
год воюешь?
добавил: - Все правильно, Уханов.
ответил Уханов. В его светлых глазах не остывал горячий блеск, как бы
вызывающий на ссору. - Рано еще... Ошибаетесь! Я не убийца лошадей.
сожженную станицу. И тут всех удивили первые пепелища по бокам дороги,
одинокие остовы обугленных печей под остро торчащими ветлами по берегам
замерзшей реки, где туманом подымался ядовито-красный пар из прорубей. На
земле и по западному горизонту горел кроваво-багровый свет декабрьского
заката, такого накаленно-морозного, пронзительного, как боль, что лица
солдат, обледенелые орудия, крупы лошадей, остановившиеся по обочине машины,
- все было заковано им, цепенело в его металлической яркости, в его холодном
огне на сугробах.
Федьке на свадьбу, а к Сидору на похороны пришел!
видней...
большая группа танков - свежепокрашенных белым "тридцатьчетверок" - на
несколько минут остановила колонну, двигаясь наперерез ей в сторону заката,
пристрелочный бризантный с хрустом разломился, кометой сверкнул в воздухе
над танками, черной пылью припорошил снег сбоку дороги. Никто не лег
сначала, не зная, откуда по-шальному прилетел он, солдаты глядели на танки,
преградившие колонне путь. Но едва прошли "тридцатьчетверки", - где-то сзади
послышались тупые удары выстрелов отдаленных батарей, и дальнобойные снаряды
с долгим сопением засверлили воздушное пространство, с бомбовым грохотом
разорвались на перекрестке. Все подумали, что немцы просматривают этот
перекресток с тыла, и в изнеможении легли прямо на обочине - ни у кого не
было сил бежать далеко от дороги. Обстрел скоро кончился. Потерь не было,
колонна потянулась дальше. Люди шагали, еле волоча ноги, мимо огромных
свежих воронок, луковый запах немецкого тола рассеивался в воздухе. Этот
запах возможной смерти напоминал уже не об опасности, а о недосягаемом
теперь Сталинграде, о невидимых немцах на таинственных, далеких огневых,
откуда сейчас стреляли они.
слитное движение колонны, думал об одном: "Когда скомандуют привал? Когда
привал?"
когда спереди колонны долгожданным призывом запорхала команда "привал",
никто не ощутил физического облегчения. Закоченевшие ездовые сползли с
дымящихся лошадей; спотыкаясь, непрочно переступая на одеревеневших ногах,
отошли к обочинам, вздрагивая, справляя тут же малую нужду. А артиллеристы в
бессилии повалились на снег, за повозками и близ орудий, тесно прижимаясь
друг к другу боками, спинами, тоскливо оглядывали то, что было недавно
станицей: угрюмые тени печей, как памятники на кладбище, дальние, резко
очерченные контуры двух уцелевших амбаров - черные печати среди морозно
пылавшего по западу неба.
автомашинами, тракторами, "катюшами", гаубицами, повозками, густо
скопившимися здесь. Однако привал на улицах несуществующей станицы, без
тепла, без кухонь, без ощущения близкой передовой, походил на ложь, на