указал им на Иисуса. Если это не предательство, то что же тогда
предательство?
Нужно, чтобы вы все собрались вместе и громко потребовали: отдайте Иисуса,
он наш. Вам не откажут, не посмеют. Они сами поймут...
видел, сколько здесь вооруженных солдат и служителей храма. И потом суда еще
не было, и мы не должны препятствовать суду. Разве он не поймет, что Иисус
невинен, и не повелит немедля освободить его.
если это правда? Что же тогда? Кто прав? Кто обманул Иуду?
невинного. Если же он осудит...
перед настоящим Судиею.
предатель, то, я думаю, тебя следовало бы судить...
вслед за удаляющейся толпой. Но вскоре замедлил шаги и пошел неторопливо,
подумав, что когда идет много народу, то всегда идут они медленно, и одиноко
идущий непременно нагонит их.
Иуда, прижатый к колонне тяжелыми спинами солдат, яростно ворочающий
головою, чтобы рассмотреть что-нибудь между двух блистающих шлемов, вдруг
ясно почувствовал, что теперь все кончено. Под солнцем, высоко над головами
толпы, он увидел Иисуса, окровавленного, бледного, в терновом венце,
остриями своими вонзавшемся в лоб, у края возвышения стоял он, видимый весь
с головы до маленьких загорелых ног, и так спокойно ждал, был так ясен в
своей непорочности и чистоте, что только слепой, который не видит самого
солнца, не увидел бы этого, только безумец не понял бы. И молчал народ --
так тихо было, что слышал Иуда, как дышит стоящий впереди солдат и при
каждом дыхании где-то поскрипывает ремень на его теле.
странное, похожее на ослепительную радость падения с бесконечно высокой горы
в голубую сияющую бездну, остановило его сердце.
бросает в толпу сухие, короткие слова -- так кости бросают в стаю голодных
собак, думая обмануть их жажду свежей крови и живого трепещущего мяса:
при вас исследовал и не нашел человека этого виновным ни в чем том, в чем вы
обвиняете его...
тысячу звериных и человеческих голосов:
всю беспредельность падения, безумия и позора, тот же народ кричит, вопит,
требует тысячью звериных и человеческих голосов:
надменному лицу пробегают судороги отвращения и гнева. Он понимает, он
понял! Вот он говорит тихо служителям своим, но голос его не слышен в реве
толпы. Что он говорит? Велит им взять мечи и ударить на этих безумцев?
перстнями руки -- и злобно кричит, поднимая их, удивленно молчащему народу:
распластывается у ног Пилата, и горячие, острые губы целуют его бессильно
сопротивляющуюся руку -- присасываются к ней, как щупальца, тянут кровь,
почти кусают. С отвращением и страхом он взглядывает вниз -- видит большое
извивающееся тело, дико двоящееся лицо и два огромные глаза, так странно
непохожие друг на друга, как будто не одно существо, а множество их
цепляется за его ноги и руки. И слышит ядовитый шепот, прерывистый, горячий:
сатанинскою радостью пылает это дикое лицо, что с криком ногою отталкивает
его Пилат, и Иуда падает навзничь. И, лежа на каменных плитах, похожий на
опрокинутого дьявола, он все еще тянется рукою к уходящему Пилату и кричит,
как страстно влюбленный:
еще не все кончено. Когда они увидят крест, когда они увидят гвозди, они
могут понять, и тогда... Что тогда? Видит мельком оторопелого бледного Фому
и зачем-то, успокоительно кивнув ему головою, нагоняет Иисуса, ведомого на
казнь. Идти тяжело, мелкие камни скатываются под ногами, и вдруг Иуда
чувствует, что он устал. Весь уходит в заботу о том, чтобы лучше ставить
ногу, тускло смотрит по сторонам и видит плачущую Марию Магдалину, видит
множество плачущих женщин -- распущенные волосы, красные глаза, искривленные
уста,-- всю безмерную печаль нежной женской души, отданной на поругание.
Оживляется внезапно и, улучив мгновение, подбегает к Иисусу:
ударов, показывая солдатам оскаленные зубы, он поясняет торопливо:
смеясь, и показывает на него другим. Ищет зачем-то Фому -- но ни его, ни
одного из учеников нет в толпе провожающих. Снова чувствует усталость и
тяжело передвигает ноги, внимательно разглядывая острые, белые,
рассыпающиеся камешки.
Иисуса, Иуда закрыл глаза и целую вечность не дышал, не видел, не жил, а
только слушал. Но вот со скрежетом ударилось железо о железо, и раз за разом
тупые, короткие, низкие удары,-- слышно, как входит острый гвоздь в мягкое
дерево, раздвигая частицы его...
и видит, как поднимается, качаясь, крест и устанавливается в яме. Видит,
как, напряженно содрогаясь, вытягиваются мучительно руки Иисуса, расширяют
раны -- и внезапно уходит под ребра опавший живот. Тянутся, тянутся руки,
становятся тонкие, белеют, вывертываются в плечах, и раны под гвоздями
краснеют, ползут -- вот оборвутся они сейчас... Нет, остановилось. Все
остановилось. Только ходят ребра, поднимаемые коротким, глубоким дыханием.
Осуществился ужас и мечты Искариота,-- он поднимается с колен, на которых
стоял зачем-то, и холодно оглядывается кругом. Так смотрит суровый
победитель, который уже решил в сердце своем предать все разрушению и смерти
и в последний раз обводит взором чужой и богатый город, еще живой и шумный,
но уже призрачный под холодною рукою смерти. И вдруг так же ясно, как
ужасную победу свою, видит Искариот ее зловещую шаткость. А вдруг они
поймут? Еще не поздно. Иисус еще жив. Вон смотрит он зовущими, тоскующими
глазами...
людей,'такую тоненькую, что ее как будто нет совсем? Вдруг -- они поймут?
Вдруг всею своею грозною массой мужчин, женщин и детей они двинутся вперед,
молча, без крика, сотрут солдат, зальют их по уши своею кровью, вырвут из
земли проклятый крест и руками оставшихся в живых высоко над теменем земли
поднимут свободного Иисуса! Осанна! Осанна!
ляская зубами, как собака, он будет высматривать и ждать, пока не поднимутся
все те. Но что случилось с временем? То почти останавливается оно, так что
хочется пихать его руками, бить ногами, кнутом, как ленивого осла,-- то
безумно мчится оно с какой-то горы и захватывает дыхание, и руки напрасно
ищут опоры. Вон плачет Мария Магдалина. Вон плачет мать Иисуса. Пусть
плачут. Разве значат сейчас что-нибудь ее слезы, слезы всех матерей, всех
женщин в мире!
время, бьет его кулаками, проклинает, как раба. Оно чужое и оттого так
непослушно. О, если бы оно принадлежало Иуде,-- но оно принадлежит всем этим
плачущим, смеющимся, болтающим, как на базаре, оно принадлежит солнцу, оно
принадлежит кресту и сердцу Иисуса, умирающему так медленно.
так громко, что вот услышат все. Он прижимает его к земле, а оно кричит:
"Осанна, осанна!" -- как болтун, который на улице разбрасывает святые
тайны... Молчи! Молчи!
кресту. Что это? Поняли?
неподвижны, но по лицу, по груди и ногам пробегают короткие судороги. И это
может быть? Да, умирает. Дыхание реже. Остановилось... Нет, еще вздох, еще
на земле Иисус. И еще? Нет... Нет... Нет... Иисус умер.
Свершилось. Пусть все народы, какие есть на земле, стекутся к Голгофе и
возопиют миллионами своих глоток: "Осанна, Осанна!" -- и моря крови и слез
прольют к подножию ее -- они найдут только позорный крест и мертвого Иисуса.
взором на щеке, которую еще только вчера поцеловал он прощальным поцелуем, и
Володихин Дмитрий
Акунин Борис
Маккарти Кормак
Посняков Андрей
Русанов Владислав
Шилова Юлия