вокруг себя веселыми, навыкате, наивно-глупыми глазами, не сомневаясь, что
русским чрезвычайно интересно видеть его, германского офицера, и он давал им
эту возможность. Привздернув руки в локтях, он поворачивался, показывал
себя, словно его должны были фотографировать. Виски его под фуражкой
свежеподстриженные, и выбритое лицо лоснилось, и Гончаров на расстоянии
почувствовал от него запах одеколона и пота. Он не сообразил, что так далеко
он не мог бы чувствовать запаха. Одеколоном и потом пахло от старшины,
стоявшего впереди, но зрительное впечатление подстриженного и выбритого
немца настолько слилось с запахом, что обычный тройной одеколон, с которым
сам он не раз брился, показался ему сейчас специфически немецким и его чуть
не начало мутить.
Рядом с офицером высокий молодой немец в расстегнутом мундире, с
пропыленной светловолосой головой прижимал к разбитому рту платок и после
смотрел в него пустыми, невидящими глазами. Он тяжело дышал, часто облизывал
сухим языком розовые от крови зубы. И еще один немец попался на глаза, тот,
что каблуком отпихнул обойму. Он улыбался блудливо и беспокойно: обойма,
отлетевшая недалеко и видная в пыли дороги, тревожила его. И Гончаров с
растерянностью в душе почувствовал, как у него непроизвольно шевельнулось
сочувствие. Все было не так, как ему представлялось. Этот немец стрелял и,
может быть, убил кого-то, а вот шевельнулось к нему сочувствие. И то же
самое, что почувствовал он у себя в душе, увидел он на лицах толпившихся
сзади бойцов. Было скорей любопытство, чем ненависть.
Вокруг стояли бойцы полка Прищемихина, те, кто первыми ворвался в
деревню, с тыла обойдя ее. Они ворвались внезапно, раньше, чем немцы успели
организовать оборону, полк их в этом бою почти не понес потерь, и все
трофеи, все пленные были ихние. Не столько ожесточение, как щедрость
победителей владела ими сейчас.
- А ну, разойдись! - закричали издали, и немцы начали тесней жаться,
боясь расправы.
- Р-разойдись! - кричал боец, распихивая толпу, он вел еще пленного.-
Самого главного веду! Сторонись!
И бойцы, расступаясь и оглядываясь, улыбались, предчувствуя шутку.
Немец был старый, сморщенный, в очках; он не понимал языка, но чувствовал,
что смеются над ним,- значит, оставят жить. И, ловя этот смех на лицах, он
улыбался охотно и заискивающе, готовый потешать.
Но постепенно все больше сбегалось бойцов полка Матвеева, те, кто в лоб
штурмовал деревню, и настроение начало меняться. Еще не остывшие после боя,
многие раненые, вгорячах не чувствуя боли, они налитыми кровью глазами, зло
глядели на немцев, и шутки постепенно смолкли.
Было светло еще, но из тучи, зашедшей над деревней, накрапывал дождь,
крупный и редкий. Капли ударяли по гимнастеркам на горячих телах, печатались
в пыли, темными пятнами крапили мундиры немцев. Среди увеличившейся толпы
тесная, сбившаяся куча их сделалась меньше. И в какой-то момент заколебалась
на весах доброта и ненависть. Но тут пехотный лейтенант, отстранив рукой
стоявших впереди него бойцов, подошел к тому немцу, что каблуком отпихнул от
себя обойму, и, вдруг покраснев, хмурясь по-молодому, спросил, указав
пальцем ему в грудь:
- Du bist Ваuer?*
- Nein, nein!** - Немец почему-то испуганно затряс головой.
-- Lehrer?***
- Аrbeiter?****
- О, jа! Jа!*****
Тогда лейтенант, взяв немца за плечо, повернув его и пригнув, указал
под ноги, где позади переминавшихся сапог лежала в пыли отброшенная им
автоматная обойма:
-- Твоя? (Немец стал энергично отказываться.) Как же ты, Аrbeiter,
стрелял в них? - Лейтенант показывал пальцами на бойцов, словно считал их. -
В рабочих! Аuch Аrbeitern! Verstehen ?****** И ты стрелял в них!..
* - Ты крестьянин? (нем.)
** - Нет, нет! (нем.)
*** - Учитель? (нем.)
**** - Рабочий? (нем.)
***** - О, да! Да! (нем.)
****** Тоже рабочие! Понятно? (нем.)
Он говорил то, чему его учили в школе, слова, святей которых, как ему
казалось, нет и не может быть, поняв которые немец не мог не усовеститься.
Но отчего-то Гончарову, думавшему прежде так же, сейчас было стыдно за
лейтенанта в присутствии немцев.
- Чего говорит? Чего говорит-то? - переспрашивали бойцы рядом с
Гончаровым, мешая друг другу слушать. Постепенно смысл сказанного и то, что
лейтенант стыдит немца, дошло до всех. И, сломав стену отчуждения, бойцы
надвинулись на пленных, обступили их тесно, разбившись на группы. В одной
угощали немца махоркой и хохотали, хватаясь за бока, видя, как он кашляет от
затяжки:
-- Не терпит немец нашей русской махорочки.
И понимающе перемигивались, словно не за немцем была уже часть России.
-- Гляди, гляди, дым из ушей пошел!.. Ку-уда ему!..
От другой группы кричали:
- Ребята, кто по-ихнему может? Тут чего-то рассказывает интересное...
И только там, где обступили офицера, не слышно было голосов. Вокруг
него стояли молча и отчужденно, стояли и смотрели. А он, все так же блестя
пенсне и наивно-глупыми глазами навыкате, каждому вновь подходившему говорил
одни и те же несколько фраз:
- Один ваш солдат забрал у меня полевую сумку. В ней находилась пара
новых кожаных подошв, хорошая бритва, шесть пачек сигарет и письма моей
жены. Я требую вернуть мне все эти вещи.
Не понимая ни слова, бойцы с интересом смотрели ему в рот, как будто
сам факт, что он говорит, был поразителен. А еще их веселило, что он говорит
одно и то же.
Подошедшему Гончарову, увидев в нем офицера, немец повторил:
- Один ваш солдат забрал у меня полевую сумку. В ней находилась пара
новых кожаных подошв, хорошая бритва, шесть пачек сигарет и письма моей
жены. Я требую вернуть мне все эти вещи и примерно наказать виновного,-
добавил он с должной твердостью.
Гончаров молча смотрел на него. Офицер опять повторил свои фразы, и
бойцы засмеялись:
- Как на работе. Пять минут пройдет - опять говорит.
Вдруг какое-то движение произошло в толпе, все стали оглядываться,
расступаться, и даже немцы, что-то почувствовав, построились тесней. По
улице двигалась открытая машина командира корпуса. Перед ней расступались, и
на лицах бойцов возникало то исправное строевое выражение, которое не
выражает ничего, кроме знания начальства, в присутствии которого почему-то
всегда вспоминаются не успехи, а все упущения и грехи.
Машина остановилась против пленных, и сразу от распахнувшейся дверцы до
немцев по прямой взгляда сам собою образовался коридор. Генерал Щербатов не
вылезая из машины, смотрел на пленных тяжелым взглядом полуприкрытых веками
глаз. Он смотрел долго и молча, ни любопытства, ни интереса не было на его
лице, а было что-то другое, от чего стало совсем тихо, так, что слышно было,
как в опускавшихся сумерках редкие капли дождя стукают по сильно вытянутым
картонным козырькам фуражек немцев. Ему не мешало и не стесняло его, что
столько людей в это время смотрят на него. Только лейтенант не смотрел на
командира корпуса. Опустив глаза, он стоял около немцев и чего-то со страхом
ждал.
- Вот так будет со всеми,- сказал Щербатов, обращаясь прямо к немцам,
уверенный, что его и без переводчика поймут.- Так будет с каждым из вас! А
тех, кто не сдастся на нашей земле, в землю вобьем.
Среди красноармейцев, обступивших пленных, произошло внезапное и общее
душевное движение. Только что настроенные на другой лад, они теперь с
радостью и презрением к немцам чувствовали, что генерал выразил именно то,
что каждому из них хотелось сказать. И это же почувствовал Гончаров. Слова
командира корпуса были самые обычные слова, но сейчас они странным образом
разрешили многие колебания в его душе. Мельком попался ему на глаза
лейтенант. С восторгом, с гордостью, с обожанием смотрел он вслед
удалявшейся машине. Гончаров не знал, что лейтенант этот был сын командира
корпуса Андрей Щербатов.
ГЛАВА VII
Среди ночи Гончаров проснулся озябший. Сквозь дыры в высокой крыше
сарая светила луна, дымными полосами косо делила пустое пространство сверху
вниз. На улицах отдаленно еще, слышны были песни, взвизги и смех девчат,
солдатские голоса, гармошка, а за селом - редкая стрельба. Село это взяли
уже в сумерках с налета. В него ворвались с двух концов, и немцы, которых не
успели перестрелять, бежали, остальных после переловили по огорадам,, в
подсолнухах, и, когда вели, жители кидались на них, били всем, чем попадя,
бросали комками сухой земли, плевали, норовя попасть в лицо, так что
солдатам приходилось еще и защищать их.
Гончаров зевнул, заворочался в сене.
- Ой, кто здесь?
В лунном свете, в открытых дверях сарая сидела на краю ящика, снятого с
колес, военная девушка и причесывалась на память. Гончарову показалось в
первый момент, что волосы ее мокры, словно она купалась при лунном свете.
Накидывая шинель, он подошел к ней.
- Ой, товарищ старший лейтенант, как вы меня напугали, прямо слова до
сих пор сказать не могу,- говорила она кокетливо, подвигаясь и уступая место
рядом с собой.
Гончаров сел рядам на край изгрызенного лошадьми деревянного ящика с
остатками сена на дне, поправил сползшую с плеч шинель. Прикуривая, сбоку
Круз Андрей
Березин Федор
Ильин Андрей
Акунин Борис
Шилова Юлия
Беляев Александр