Чтение 11–й страницы книги ~Рыбарь~

Молодой белобрысый капрал Маржак, по-петушиному легкий, перепрыгивал
через рельсы, проворно пересекая железнодорожные пути. В тупике стоялвагон
чешской контрразведки, к его крыше с неоструганного временного столба
спускался телефонный провод. Маржак вбежал в салон, вытянулся.

Майор Котера сидел за столиком, читая утренние донесения. Оторвался от
них, велел докладывать. Услышав имя "Володья", он привстал, спеша взять у
капрала клочок мятой грязной бумаги.

Пять минут спустя рука Котеры протянулась к телефонному аппарату...

Офицер вышел на площадку вагона. Напротив стоял состав обжитых
чехословаками теплушек: их наружные стены отделаны резной кедровой корой -
замысловатыми барельефными изображениями. У каждой теплушки основательно
устроена лестница с удобными ступенями. Чешские части всегда обустраиваются
так, если им предстоит пробыть на станции не менее недели.

Легионеры больше не желают воевать против красных на фронте, но они

взяли на себя охрану железной дороги в белом тылу, где из-за безмозглой
политики колчаковцев собираются целые повстанческие армии.

Котера окидывает взглядом сытых, хорошо обмундированных легионеров,
что, высыпав из состава, прогуливаются или сбиваются в группки. Одна из
таких кучек забавляется с ручным медвежонком. Двое чехов играют на скрипках
- несколько минут майор наслаждается "Славянской рапсодией" Дворжака... Даже
в промозглое безрадостное утро ощущается домашняя теплота. Котера вернулся в
салон и отдал распоряжения.

Раздались свистки, команды, могучий слитный топот; вдоль состава встал
строй в несколько рядов - сплошной забор из штыков. Четким отработанным
шагом, отделение за отделением, легионеры стремительно ушли в город.

16.

Павленина вызвали из тюремной камеры, набитой арестованными. Конвоир
привел его в помещение с голыми выбеленными стенами, с забранным решеткой
окном. Здесь стояли лишь два стула и конторский стол. Конвоир удалился в
коридор.

Вдруг открылась еще одна, слева от входа, дверь, и вошел Ромеев. Вошел
неторопливой, небрежной походкой, какой он почти никогда не ходил: так ходят
люди, когда на них смотрят, а они хотят показать, что совершили нечто
выдающееся. Он позволил себе вымыться, был побрит, одет в приличный чистый
пиджак и в свежевыглаженную косоворотку.

Павленин напрягся от ярости и от того, что выражать ее опасно.

Володя медлительно, с ленцой уселся за стол, сухо пригласил:

- Присядь.

Егор наклонил маленькую голову на длинной шее: нос с широкими

крыльями, опущенные уголки рта - сейчас он был особенно похож на
гусака, который, казалось, злобно зашипит. Он сел на стул перед столом. Не
глядя на него, Ромеев с непроницаемым видом сказал:

- Восстание накрыто. Весь город вычистили. Урало-Сибирский комитет в
руках у нас.

Вчера около трех пополудни они с Павлениным, как требовал план

выступления, были в депо, где скапливалась дружина боевиков. Внезапно
появились чехи. На Егора, рванувшегося в тендер паровоза к пулемету, вдруг
прыгнул сзади его товарищ, подсек ловкой подножкой и, упирая в хребет ствол
пистолета, сдал легионерам.

Когда ошеломление отошло, Павленина скрутила жалость к себе, он
изводился, осуждая себя за доверчивость, проклиная вероломство врага.

Теперь он сидел напротив контрразведчика, подавленный до глухоты ко
всему, кроме одного... На мертвенно-сером лице выделялись поры, оно казалось
вырезанным из старого ноздреватого камня. Безжизненным голосом, не
шелохнувшись, он как-то механически пробормотал:

- Показания давать?

В ответ услышал равнодушное:

- Потом дашь - на случай, если мы чего-то еще не знаем.

Раздался стук в дверь, Володя крикнул:

- Ага, давайте!

Два пожилых, царской службы, надзирателя внесли судки, от которых шел
парок; запахло дразняще вкусно. Дыхание арестованного стало
болезненно-учащенным. До чего же хотелось жить! Он таращился на то, как
накрывают на стол. Ромеев сказал без выражения:

- Это тебе обед из ресторана.

В тарелку налили горячую уху из лососины, на блюде появилась часть
тушеного гуся с капустой; нарезанный горкой белый хлеб был накрыт
накрахмаленной салфеткой. Ромеев обвел яства пренебрежительным взглядом,
сделал рукой приглашающий жест:

- Сбылась твоя мечта, Егор Николаич!

У Павленина застучали зубы.

- Зачем так-то тешиться, Володин, или как вас...

Володя сказал невозмутимо, что он не тешится, что он просто чувствует
"человечность" - ведь они, как-никак, успели сдружиться. В его силах
оказалось удовлетворить мечту Павленина, он заказал обед за свой счет.

- И ничего, кроме этого, не ищите, говорю вам честно, - обратившись на
"вы", заверил он с ноткой сердечности.

Арестованный смотрел пытливо. Его хотят купить лаской, чтобы выудить у
него все? Но у контрразведки имеются более простые безотказные средства.
Станут они возиться, угождать ему обедом...

У Егора затлело подозрение, что он нужен Володину для некоего его
собственного, шкурного, тайно вынашиваемого плана.

Мысль подбодрила, и тотчас всколыхнулся голод. Он схватил хлеб, жадно
хлебнул из ложки ухи, заговорил и развязно, и заискивающе:

- Как приметили-то вы, что я вчера сказал насчет хлеба под салфеткой. А
такого сермягу разыграли! Вроде как на мою барскую замашку рассердились...

Ромеев молчал, и арестованный продолжил:

- У простого-то тоже человека - и понимание, и вкус на хорошее. А то
нам с вами не хочется приличного? Мы - люди схожие. - Он из осторожности
умолк.

Володя прервал молчание, дружелюбно обронив:

- Да вы ешьте, ешьте, Егор Николаич.

Павленин быстро покончил с ухой, схватив руками гусятину, хищно отдирал
зубами мясо от костей, маленький подвижный подбородок залоснился жиром.

- Как вас называть, не знаю...

- Владимиром Андреичем.

- Я вам рассказывал, Владимир Андреевич, еще в начале нашей дружбы... -
последние слова Егор выделил, - как я подростком пятнадцати лет трудился на
шерстомойках. Таскал целый день мокрую шерсть. Получал миску щей да дневной
заработок вот какой. Мог я на него купить булку, селедку и стакан молока.
Такая была моя судьба. Думаю, что и вы как сыр в масле не катались.

Павленин выждал, обгладывая гусиную ножку, заговорил опять:

- У такого человека, как вы, с вашей головой и угнетенного
происхожденья... если б, к примеру, обчество и порядок без белой власти...
могла бы быть замечательная жизнь.

Ромеев негромко, словно вскользь, заметил:

- Агитируешь?

Упираясь локтями в стол, нависая над тарелками, Егор подался к Володе:

- Отступают ва... - он хотел сказать "ваши", но осекся и поправил себя:
- э-э, белые! Да сколько партизан в тылу - кому знать, как не вам. Душою
Сибирь за красных! Проигрыш белым и никак иначе. - Лицо его сделалось
хитрым, глаза пронырливо заблестели, он зашептал: - Не хочу я, Владимир
Андреевич, чтобы вы бежали на чужбину! Умоляю, разрешите вам помочь... - Ему
казалось, он правильно понял контрразведчика.

Тот, как бы сходясь с ним на одной мысли, бормотнул:

- Простят?

- Руку даю на отсечение! - выдохнул Павленин в озарении, что может
спастись, и забывая, как мало сейчас стоит его рука. Добавил
многозначительно: - Вы ведь не пустой к нашим придете... Вижу я, - высказал
он с жаром, - не должны вы быть с белыми. Это ненатурально. Вы - наш!

Ромеев потупил глаза, словно скрывая внутреннюю борьбу.

- Ваш... не ваш... - сказал и точно забылся, выдержал паузу. -
Происхождение мое... Нет у меня желанья его вам рассказывать...

Вдруг с искренностью произнес:

- Но, конечно, поскитался я по углам. Часто не был сыт. Городовой был
для меня большая опасность.

Павленин возбужденно кивнул, как бы приветствуя то, что городовой
представлял опасность для Володи. Тот продолжал:

- Жили мы с отцом под чужими именами - по глухим фатерам, по
номерам...отец на каторге помыкался... правда, не за политику - за грабежи.
Но для красных и это неплохо.

Егор охотно поддержал:

- Хозяева побольше грабят!

Внутри у Ромеева клокотало. Сказал через силу:

- Не надо мне поддакивать. Вы не знаете, что к чему. - Во рту было
сухо, он сглотнул с усилием, точно пил что-то не проходящее внутрь: заметно
двинулся острый кадык. - На отца, - в голосе зазвучало неуемное страдание, -
за его самостоятельный характер напали свои же. В спину всадили финку и
потом пыряли. Думали - кончился, бросили его под мост в канаву. А он сумел
вылезти, дойти до номера, где меня поселил.

Мне было в ту ночь пятнадцать лет восемь месяцев, и на моих руках
помирал последний, единственный родной мне человек.

Мучился он страшно... успел мне сказать: "Мсти всем ворам, всем