Многие из каторжников нарядились в самодельные, сплетенные из тюремной
соломы шляпы необычайной формы, чтобы, проезжая через города, шляпами
привлекать к себе внимание. Обладатели шляп снискали еще большее одобрение.
Особый взрыв восторга вызвал юноша лет семнадцати с девическим лицом. Он
только что отсидел неделю в карцере и там сплел себе из соломенной подстилки
полный костюм; во двор он вкатился колесом, показав змеиную гибкость. Это
был уличный гимнаст, осужденный за кражу. Его приветствовали бурей
рукоплесканий и восторженных криков. Каторжники отвечали такими же криками,
и от этого обмена любезностями между каторжниками настоящими и каторжниками
будущими вчуже становилось страшно.
перепуганных зевак, преступные отщепенцы нагло бросали ему вызов, превращая
жестокое наказание в семейный праздник.
второй двор, где им предстоял врачебный осмотр. И тут каждый делал последнюю
попытку избежать отправки на каторгу, ссылался на какой-нибудь изъян: на
больные глаза, на хромоту, на повреждение руки. Но почти во всех случаях их
признавали годными для каторжных работ; и каждый беспечно покорялся, сразу
же забывая о мнимом недуге, от которого якобы страдал всю жизнь.
начал выкликать имена в алфавитном порядке; каторжники выходили один за
другим, и каждый становился в дальнем углу большого двора рядом с тем, кого
судьба назначила ему в товарищи только потому, что их фамилии начинаются с
одной буквы. Таким образом, каждый предоставлен самому себе; каждый обречен
нести свою цепь бок о бок с чужим человеком; и если судьба даровала
каторжнику друга - цепь их разлучит. Это предел невзгод!
выровнял весь ряд палкой и бросил перед каждым рубаху, куртку и штаны из
грубой холстины, после чего, по его знаку, все начали раздеваться. По
непредвиденной случайности это унижение превратилось в пытку.
нагонял холод, однако он же время от времени разрывал серую пелену туч, и
сквозь просвет проглядывало солнце. Но едва только каторжники сбросили
тюремное тряпье и предстали голыми перед бдительным оком надзирателей и
любопытствующими взглядами посторонних, которые осматривали их со всех
сторон и особенно интересовались плечами, небо внезапно потемнело и хлынул
холодный осенний дождь, заливая потоками воды прямоугольник двора,
непокрытые головы и обнаженные тела каторжников и убогую их одежду,
разостланную на земле.
стражников. Парижские зеваки спрятались под навесами над дверьми.
только голые, вымокшие до костей каторжники. Угрюмое молчание сменило шумный
задор. Несчастные дрожали, у них зуб на зуб не попадал, их костлявые ноги и
узловатые колени стукались; мучительно было смотреть, как они пытались
прикрыть свои посиневшие тела насквозь мокрыми рубахами, куртками и штанами.
Нагота была бы менее жалка.
он заявил, что "это не входило в программу", потом громко расхохотался и
погрозил кулаком небу.
тридцать человек и повели на другой конец двора, где оковы уже лежали
наготове. Оковы представляют собой длинную и крепкую цепь, к которой через
промежутки в два фута припаяны другие, поперечные, цепи покороче,
заканчивающиеся четырехугольным железным ошейником; открывается ошейник с
помощью шарнира, находящегося в одном его углу, запирается в противоположном
углу железным болтом, который заклепывают на шее каторжника на все время
пути.
примерили им ошейники; потом два тюремных кузнеца, вооруженных переносными
наковальнями, закрепили болты холодной клепкой, изо всей силы колотя по ним
железным брусом. Это страшное испытание, от которого бледнеют самые
отважные. При каждом ударе молота по наковальне, прижатой к спине мученика,
у него отчаянно дергается подбородок: стоит ему чуть отклонить голову, и
череп его расколется, точно ореховая скорлупа.
цепей да временами чей-то крик и глухой удар палкой по спине непокорного.
Некоторые плакали: старики дрожали всем телом и кусали губы. Я с содроганием
смотрел на страшные профили в железной оправе.
заковка в цепи. Три действия трагедии.
прикованные к пяти цепям поднялись сразу, одним судорожным движением. И все
взялись за руки, так что вокруг фонарного столба вдруг сомкнулся огромный
хоровод. Они кружились так, что рябило в глазах. И при этом пели песню
каторжников, воровской романс, и напев был то жалобный, то
бесшабашно-веселый; время от времени слышались взвизгивания, отрывистый,
хриплый хохот вперемежку с загадочными словами; потом вдруг поднимался
яростный крик, и размеренно звякавшие цепи вторили этому пению, режущему
слух сильнее, чем лязг железа. Если бы я задумал описать шабаш, то изобразил
бы его именно таким - не лучше и не хуже.
повели арестантов к этому чану, где какая-то зелень плавала в дымящейся
грязной жидкости. Они принялись за еду.
пеклеванного хлеба и возобновили пение и пляску. Говорят, им разрешают петь
и плясать весь день и всю ночь, после того как их закуют в кандалы.
страстным интересом, что даже забыл о себе. Мне до глубины души было жаль
их, а когда они смеялись, мне хотелось плакать.
орущий хоровод остановился и замолчал. Все взгляды обратились к моему
окну...
пальцами, и радостный рев поднялся с удвоенной силой.
могли меня узнать.
приговоренный к пожизненной каторге, с завистью посмотрел на меня и сказал:
товарищ. Гревская площадь сродни Тулону. Вернее, я ниже их: они снисходят до
меня. Я содрогнулся.
худшее зрелище.
все пять цепей надвинулись, ринулись на меня с возгласами непрошеного,
ненавистного мне дружелюбия, когда лязг кандалов и топота послышались под
самым моим окном, мне показалось, что этот рой бесов сейчас взберется сюда,
в мою беззащитную каморку, и я с отчаянным криком бросился к двери, стал изо
всех сил трясти ее, но дверь не поддавалась. Засовы были задвинуты снаружи.
Я стучал, я звал на помощь. А тем временем страшные вопли каторжников еще
как будто приблизились. Мне, почудилось, что их дьявольские рожи заглядывают
в мое окно, я вскрикнул еще раз и упал без; чувств.
XIV
потолком фонарь освещал другие койки, стоявшие в ряд по обе стороны от моей.
Я понял, что меня перенесли в лазарет.
вспоминал, только наслаждался тем, что нахожусь в постели. Конечно, в былое
время я бы с омерзением и обидой отшатнулся от такой больничной, тюремной
постели; но теперь я стал другим человеком. Простыни были сероватые и
шершавые, одеяло дырявое и тощее; сквозь жидкую ткань тюфяка выпирала
солома, - все равно! Тело мое отдыхало и нежилось на грубых простынях, а как
ни тонко было одеяло, под ним впервые за долгое время я перестал ощущать
нестерпимый пронизывающий холод. Я снова уснул.
двора; койка моя стояла у окна, я привстал посмотреть, что случилось.
выстроившаяся в два ряда инвалидная команда с трудом сдерживала напор толпы,
чтобы освободить узкий проезд через весь двор. Между шпалерами солдат
медленно двигались, трясясь на булыжниках, пять длинных телег, набитых
людьми, - это увозили каторжников.
Каторжники сидели боком, по обоим ее бортам, прислонясь друг к другу; их
разделяла общая цепь, которая тянулась во всю длину телеги, а на конце стоял
вооруженный стражник. Звякали кандалы, при каждом толчке дергались головы и
мотались свисавшие ноги.
стали черными и прилипли к коленям. С длинных бород и обритых голов стекала
вода; лица посинели; видно было, что несчастные дрожат и скрипят зубами от
ярости и холода. При этом они были лишены возможности даже пошевелиться.
После того как человека закуют, он становится частью страшного механизма,
именуемого общей цепью, где все двигаются как один. Разумное начало теряет
право существовать, железный ошейник обрекает его на смерть; остается
животное, которому разрешено утолять свои потребности и нужды только в
Березин Федор
Каргалов Вадим
Буркатовский Сергей
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий