3
По лестнице поднимался босой, разлохмаченный парень.
приноравливаясь к манерам истых австралийцев.
стояли койки и тоже висели картины.
только Дениса - отличного молодого австралийского поэта. Кроме
него, пришли художники-абстракционисты не из этой коммуны,
артисты, какой-то веснушчатый миляга, которого все звали
Космос, он писал и работал грузчиком, какой-то молодой юрист.
Они рассаживались вокруг нас на полу, на кроватях с таким
видом: ну посмотрим на это представление, что нам покажут
советские коммунисты, которых привел сюда австралийский
коммунист, готовься, ребята, к агитации. Сейчас нас начнут
вербовать.
их коммуну, про молодую живопись Австралия. Я стал их
спрашивать и сам не заметил, как начал отвечать, - они закидали
меня вопросами про заработки художников, про выставки, а потом
про МХАТ, про Брехта, про разводы и свадьбы. Повторилась
обычная история, всякий раз я попадался на эту удочку. На любом
приеме, встрече австралийцы ловко, как в серфинге, после
двух-трех минут серьезного разговора - больше они не
выдерживали - соскальзывали в шутку, анекдот и сами начинали
меня расспрашивать, и дальше я уже не мог выбраться из-под
вороха их вопросов. Но тут я заупрямился.
нас гость?
расспрашивают, когда мы приезжаем за границу - опять нас
расспрашивают.
потребовал, чтобы они выложили мне свое мнение про стомп и
Кицг-Кросс.
претило пользоваться шаблонными схемами, которые валяются под
рукой. Обличать Кинг-Кросс было проще простого. Сами сиднейцы
не рвались защищать его. О нем говорили неохотно: "квартал
богемы", "злачное место", "контрасты большого города".
спросил, потому что они в это время говорили про стомп.
говорили они. - Религию? Наживу, бизнес? Они бунтуют против
обывательщины. Бунт - ничего другого у них нет. Бунт без особых
идей. Всякие идеи, поиски смысла жизни, идеалы изуродованы
ложью, об этом не хочется и думать. У них примерно такие
рассуждения: лгите друг другу без нас. Мы не участвуем в ваших
играх. Изменить в этом мире ничего нельзя. Мы ничего знать не
хотим, мы не протестуем, не переживаем. Мы ни при чем, нас нет,
мы танцуем, оставьте нас в покое.
не мог его найти. Пройдя несколько кварталов, я повернул назад,
ничего не понимая.
ревю, - была самая обыкновенная, невзрачная улица с низенькими
облезлыми домами. Стояла очередь на автобус из добропорядочных
клерков. Шли хозяйка с сумками, шел старенький патер, в кафе
бойскауты пили оранжад, под тенью маркиз инвалид листал газету.
Напрасно я вглядывался в лица деловитых прохожих. Они
прикидывались, что они не те. Они делали наивные глаза, никто
ничего не помнил, и знать они не знали, их ни в чем нельзя
уличить. "Полтора шиллинга лучшие огурцы", "Рубашка -
одиннадцать шиллингов. Пожалуйста, рубашка "dripdry" - ее не
нужно гладить. Она не изомнется, быстро высохнет...".
каркасы ночной рекламы. Они чернели навылет, как рентгеновский
снимок. Единственная улика. По куда же делось все остальное,
весь блистающий вечерний мир? Куда девались те парни и девушки,
и где эта манящая сутолока огней? Куда исчез Кинг-Кросс?
Существует ли он? Был ли тот первый вечер и потом еще и еще?
Кинг-Кроссе я выяснить не мог.
ПЕСНИ
ночи. Нам не хотелось домой, в гостиницу.
спросил Джон Хейсс. В тоне его не было никакого подвоха. Он
спросил это совершенно простодушно, просто из любопытства.
сигару. Мери тоже бывала в Москве, но она не курила и,
улыбаясь, ждала, что мы скажем.
пожалеете.
узнал, Джон.
- начал я.
внимания на них, на этих диких австралийцев.
когда мы приедем в Москву, может быть, ты действительно сможешь
нас куда-нибудь свезти в двенадцать ночи. А сейчас поехали, и
никаких вопросов.
через какой-то зал с перевернутыми стульями, узкий коридор,
мимо конторки, где сидели несколько парней. Клем о чем-то
пошептался с ними, хлопнул одного из них по плечу, и тот повел
нас дальше по каким-то переходам, потом вниз по крутой темной
лестничке. Мы спускались и спускались, пока не очутились в
слабо освещенном подвале. На полу сидели и лежали парни и
девушки. Их было человек сорок. Курили, пили пиво, джус. Мы с
трудом нашли себе место недалеко от маленькой сцены. Дощатый
помост не имел ни занавеса, ни задника. Мы сели на пол,
спутницы наши сбросили туфли, как все остальные женщины, и
легли рядом. Это был самый обыкновенный подвал с худо
выбеленными кирпичными стенами. И никаких украшений. Все
выглядело подчеркнуто просто, вызывающе просто.
второе отделение. Его встретили аплодисментами. Он сел на стул,
взял гитару и запел. Первая его песня не произвела на меня
впечатления. Он пел почти без всякого выражения, рассеянно,
словно думая о чем-то другом, как напевают про себя, когда
никто не слышит. У него был красивый голос, но он не хотел им
пользоваться. Потом он запел смешную песенку о девушках
Брисбена, слушатели смеялись дружно, громко, ритмично, смех
звучал как припев. До сих пор вызывающая убогость подвала и эти
голоногие девушки и парни, потягивающие пиво, воспринимались
мною как манерность, эстетство навыворот. Но они хорошо
смеялись. А потом они перестали смеяться, когда Кивен Путч, так
звали этого парня, запел, жестко спрашивая: что же вы сделали с
миром? И это тоже было здорово, что они вот так вдруг
замолчали.
других. Песни были жесткие, одна жестче другой. Ничто не
менялось в ленивых позах разлегшихся парней и девушек. Никто не
вскакивал, не сжимал кулаки. Но что-то происходило.
приблизительно передать текст одной из песен: