поскольку каждый из войсковых старшин, боясь за свою голову, спешил донести
о случившемся вышестоящему, то он, хаган, оказался заложником собственного
высочайшего повеления. Отступить от своего повеления он не мог. И кара была
неминуема...
что направляется к тысячному, но то был лишь повод выйти из лагеря, чтобы
той же ночью бежать вместе со своей возлюбленной. Он не знал еще, что хагану
уже все известно, не знал, что бежать ему с Догуланг и ребенком не удастся.
Эрдене благополучно обошел лагеря и, приближаясь к обозу, вблизи которого
обычно располагалась юрта Догуланг, молил Бога лишь об одном - чтобы не
напороться вдруг на нойонский объездной дозор. Нойонский дозор - самый
придирчивый и жестокий, если вдруг заметит кого-нибудь из конников
нетрезвым, выпившим случаем молочной водки, никогда не пощадит, заставит
впрячься в повозку вместо коня, а возница будет погонять кнутом...
ему грозит высшая кара - удушение кошмой или предание смерти через
повешение. Другой исход мог быть лишь в случае, если удастся бежать, уйти в
далекие края, в иные страны.
табуны, повсюду вповалку у тлеющих костров спали воины. Среди такого
количества людей и обозов мало кому было дела до того, кто куда
передвигается. На это и рассчитывал сотник Эрдене, и ему с Догуланг и сыном
удалось бы бежать, если бы не судьба...
мастеровых. Соскочив с седла, сотник замер в тени коней, крепко держа их под
уздцы. Да, случилась беда! Возле крайней юрты горел большой костер, освещая
округу тревожно полыхающим светом. С десяток верховых жасаулов, громогласно
переговариваясь, топтались возле костра на конях. Те, что спешились, их было
человека три, запрягали повозку, ту самую, на которой они с Догуланг
собирались бежать этой ночью. Потом Эрдене увидел, как жасаулы вывели из
юрты Догуланг с ребенком на руках. Она стояла в свете костра в своей куньей
шубе, прижимая дитя к себе, бледная, беспомощная, напуганная. Жасаулы о
чем-то ее спрашивали. Доносились возгласы: "Отвечай! Отвечай, тебе говорят!
Потаскуха, блудница!" Потом донесся вопль прислужницы Алтун. Да, это был ее
голос, безусловно, ее. Алтун кричала: "Откуда мне знать?! За что вы меня
бьете? Откуда мне знать, от кого она родила! Не в степи, не сейчас же это
случилось! Да, родила она ребенка недавно, сами видите. Так что же, разве вы
не можете понять, что девять месяцев назад, выходит, случилось все это?! Так
откуда мне знать, когда и с кем у нее было. Зачем вы меня бьете?! А ее зачем
стращаете, до смерти напугали, - она же с новорожденным! Разве она не
служила вам, не расшивала ваши боевые знамена, с которыми вы идете в поход?
За что теперь убиваете, за что?"
сам сотник Эрдене не посмел сунуться, да и что бы он мог против десятка
вооруженных жасаулов?! Разве что погибнуть, унеся с собой одного или двоих?
Но что бы это дало? Тем и берут всегда жасаулы - сворой своей. Только и
ждут, чтобы кинуться всей сворой, чтобы терзать, чтобы кровь лилась!
повозку, туда же бросили прислужницу Алтун и повезли их куда-то в ночь.
тогда стали слышны в стороне собачий лай, ржание лошадей, какие-то невнятные
голоса на привалах.
борения людские, бесстрастно глядели безмятежно сияющие, беззвучные звезды
на опустевшее пространство, точно тому, что случилось, и следовало быть...
похолодевшими руками узду на голове запасного коня, стащил ее, не ощущая
собственных усилий, и бросил коню под ноги. Глухо брякнули удила. Эрдене
услышал свое стесненное дыхание, дышать становилось все тяжелее. Но он еще
нашел в себе силы, чтобы прихлопнуть лошадь по холке. Эта лошадь теперь была
ни к чему, теперь она была свободна, никакой нужды в ней не было, и она
побежала себе рысцой в ближайший ночной табун. А сотник Эрдене бесцельно
побрел по степи, не ведая сам, куда идет, зачем идет. За ним тихо ступал в
поводу его звездолобый Акжулдуз - верный и неразлучный боевой конь, на
котором сотник Эрдене ходил в сражения, но на котором так и не удалось
ускакать, угоняя от злой судьбины повозку с любимой женщиной и народившимся
ребенком.
мокрой бороде, и ровно струящийся лунный свет судорожно колыхался на его
согбенных, вздрагивающих плечах... Он брел, как изгнанный из стаи одинокий
дикий зверь, предоставленный в целом мире самому себе: сможешь жить - живи,
не сможешь - умри. И больше никакого выбора... Что было делать теперь ему,
куда было деваться? Не оставалось ничего, кроме как умереть, убить себя
ударом ножа, ударом в грудь, в нестерпимо ноющее сердце, и тем самым унять,
прекратить эту сжигающую его боль или же исчезнуть, сгинуть, сбежать,
затеряться где-нибудь навсегда...
ладони и ногти, но земля не расступилась, потом он поднялся на колени и
нащупал на поясе нож...
терпеливо стоял рядом в лунном озарении, всхрапывая, в ожидании приказа
хозяина...
на холме, ударили сигнал сбора войска. И, ударив, добулбасы уже не стихали,
сотрясая округу нарастающим, надсадным гулом тревоги. Барабаны из воловьих
кож рокотали, ярились, как дикие звери в западне, созывая на казнь блудницы,
вышивальщицы знамен, - мало кто знал, что имя ее Догуланг, - родившей в
походе ребенка.
оружии, как на параде, полукружьем вокруг холма, сотня за сотней, а по
флангам располагались обозы с поклажей и на них весь подсобный люд, всякого
рода походные мастеровые - юртовщики, оружейники, шорники, швеи, мужчины и
женщины, все молодые, все плодоносящей поры. Это всем им в устрашение и
назидание устраивалась показательная казнь. Всякий, посмевший нарушить
повеление хагана, будет лишен жизни!
душах оцепенение страха, а потому и согласие с тем, чему предстояло быть по
воле Чингисхана, и даже одобрение тому.
паланкине самого хагана, учинявшего казнь опасной ослушницы, так и не
назвавшей имени того, от кого она родила. Паланкин опустили на рыжем холме
посреди знамен, купающихся в первых лучах солнца, развеваюшихся на ветру, с
расшитыми шелком огнедышашими драконами. Это его, хагана, символом был
дракон в могучем прыжке, но он и не подозревал, что вышивальщица,
одухотворившая шитье, имела в виду не его, а другого. Того, кто был
драконом, стремительным и бесстрашным в ее объятиях. И никому вокруг было
невдомек, что за это она теперь и расплачивалась головой.
чтобы смолкнуть перед казнью, накаляя этим напряженную тишину, когда в
страшном ожидании время расплывается, распадается и замирает, и затем снова
оглушительно и яростно загрохотать, сопровождая процесс пресечения жизни
диким рокотом, завораживая им, вызывая в опьяненном сознании каждого
очевидца экстаз слепой мести, злорадство и тайную радость, что казни через
повешение подвергается не он, а кто-то другой.
всадниками замерли. Каменно-напряженным было и лицо самого Чингисхана.
Жестко сжатые губы и немигающий холодный взор узких глаз выражали нечто
змеиное.
вышивальщицу знамен Догуланг. Дюжие жасаулы подхватили ее под руки и втащили
в повозку, запряженную парой коней. Догуланг стояла в повозке,
поддерживаемая сзади стоящим рядом сумрачным молодым жасаулом.
вышивальщица! Блудница! Ничейная жена! Хотя ведь могла при своей молодости и
красе быть второй или третьей женой какого-нибудь нойона! А был бы он к тому
еще и старец какой - и того лучше. Горя не знала бы. Так нет, завела себе
любовника и родила, бесстыжая! Все равно что плюнула в лицо самого хагана! А
теперь пусть расплачивается. Пусть ее вздернут на горбу верблюжьем!
Доигралась, красотка! Этот безжалостный суд молвы был продолжением злобного
гула добулбасов, для того и гремели барабаны из воловьих кож так настойчиво
и оглушительно, чтобы ошеломить, возбудить ненависть к тому, кого
возненавидел сам хаган.
обозные женщины. То действительно была прислужница Алтун. Она несла
новорожденного, завернутого в тряпье. В сопровождении громилы-жасаула,
боязливо оглядываясь, вся съежившись, Алтун шла у повозки, как бы
подтверждая своей ношей преступность вышивальщицы, приговоренной к смерти.
что теперь иного исхода быть не могло: никакого прощения, никакого
помилования.
грудью в последний раз. Ничего не ведая, несчастное дитя усердно чмокало,
пребывая в дремотном легком сне под вкрадчиво стихающие звуки барабанов.
Прислужница Алтун была рядом. Сдавленно плача, удерживаясь от громких
рыданий, она то и дело зажимала себе рот ладонью. И в те минуты им удалось