улицу подышать и успокоиться.
конец майского дня! Все отрадно и осмысленно в граде, когда на душе ни тени
и царит недолгая гармония бытия. Мне дышалось свободно и глубоко, в небе
была ясность, на земле - тепло, и я ходил взад-вперед вдоль чугунной ограды
сада перед музеем.
было два билета. И как понятно и естественно было бы, если бы она с минуты
на минуту должна была подоспеть и я увидел бы ее на другой стороне улицы,
увидел, как она собирается перейти дорогу, боясь, что опоздает, а я,
волнуясь за нее, такую прекрасную, неосторожную и глупую, делал бы ей
отчаянные знаки, чтобы она ни в коем случае не перебегала улицу, - вон
сколько машин несется, сколько людей повсюду, и только она одна среди всех
несла в себе счастье, отпущенное мне, а она улыбнулась бы мне - ведь она
догадалась бы о моих мыслях по выражению моего лица. И тогда я сам, упреждая
ее, побежал бы к ней на ту сторону улицы, за себя я не боялся, я ловкий, а
перебежав, посмотрел бы ей в глаза и взял бы за руку. Вообразив себе ни с
того ни с сего такую сцену, я действительно почувствовал вдруг тоску по
любви и в который раз подумал, что до сих пор не встретилась мне та, которой
предопределено судьбой быть моей любимой. Но существует ли она, такая
предопределенная, не придумал ли я ее и не усложняю ли простые вещи? Об этом
я много думал и каждый раз приходил к печальному выводу, что, пожалуй, сам
во всем виноват, - то ли слишком многого ожидаю, то ли неинтересный я для
девушек человек. Во всяком случае, мои сверстники оказались в этом смысле
гораздо удачливее и сноровистее. Оправданием могло послужить лишь то, что
духовная семинария препятствовала окунуться в молодую жизнь. Но и после
ухода из семинарии я нисколько не преуспел на этом поприще. Почему? Вот если
бы действительно она явилась сейчас, та, которую я готов полюбить, то я
первым делом сказал бы ей: пойдем послушаем храмовое песнопение и в том
обретем себя. Но потом на меня напали сомнения. А что, если это покажется ей
скучно и однообразно, не совсем понятно, а главное, одно дело - ритуальное
пение в храме, а другое - в светском здании при разнородной публике. Не
получится ли, как если бы баховские хоралы стали исполнять на физкультурном
стадионе или в казарме авиадесантников, привыкших к бравурным маршам?
прикатил даже интуристский автобус. Значит, настало время. У входа в
Итальянский дворик уже толпились люди. Чем-то они все походили друг на
друга, и женщины, и мужчины, - так бывает, когда люди сообща ожидают
какого-то действия, события. Кто-то спрашивал лишний билетик. Я отдал один
билет студенту, близорукому, должно быть, или не в тех очках. И сам был не
рад. Он стал отсчитывать в толпе мелочь, ронял ее, я его просил прекратить,
сказал, что билеты были мне подарены и потому один из них я дарю ему, но он
ни в какую и, когда я уже проходил в зал, бросил мне ту мелочь в карман
куртки. Конечно, деньги мне были нужны, я жил, как говорится, на вольных, но
скудных хлебах, и все же... Смутило меня и то, что столичная публика была
соответственно одета, а я был в старых поношенных джинсах, в куртчонке
нараспашку, в здоровых башмаках и еще с обритой бородой, к чему я так трудно
привыкал, точно бы мне чего-то не хватало, - ведь я собрался в далекий
путь-дорогу, в какие-то неведомые конопляные степи с невесть какими
добытчиками анаши. Но все это были незначительные мелочи...
мне показалось, на местах, только в середине зала поставили плотными рядами
стулья, на которых мы и разместились. Ни сцены, ни микрофонов, ни занавеса -
ничего такого не было. Там, где положено быть президиуму, стояла с краю
небольшая кафедра. Минуты через две все места были уже заняты, кое-кто даже
толпился у входа. Видимо, среди присутствующих было много знакомых, между
собой все оживленно переговаривались, и только я один молчал, был сам по
себе.
служительница Пушкинского музея, представила другую - болгарскую, как она
выразилась, коллегу из софийского музея при соборе Александра Невского.
Разноголосица в зале стихла. Болгарка, серьезная молодая женщина, гладко
причесанная, в хороших туфлях, с красивыми ногами, что почему-то бросилось
мне в глаза, строго глянув поверх больших затемненных очков, приветствовала
нас и на сносном русском языке сделала небольшой доклад. Рассказала, что
наряду с бесценными экспонатами церковного зодчества, старинными рукописями,
образцами иконописи и книгопечатания они демонстрируют в своем музее, в
крипте - полуподвальных залах собора, на вечерних концертах, как сообщила
она с улыбкой, и экспонаты в живом исполнении - средневековые церковные
песнопения. С этой целью по приглашению Пушкинского музея они-де и прибыли с
капеллой "Крипт".
которые и мы проходили. Их было десять человек, всего десять. Причем все
молодые, можно сказать, мои ровесники. Все в одинаковых черных концертных
костюмах, с жесткими бабочками на белых манишках, все в черных ботинках. Ни
тебе инструментов, ни микрофонов, ни эстрадных звукоусилителей, ни даже
помоста для сцены и никаких, конечно, световых манипуляторов - просто в зале
несколько приглушили свет.
представление, что такое капелла, мне почему-то стало страшно за певцов.
Столько народу собралось, да и молодежь наша привыкла к электронному
громогласию, а они - как безоружные солдаты на поле боя.
полукружие. Лица их были спокойны и сосредоточенны, точно они вовсе не
боялись за себя. И еще одну странность я заметил - все они почему-то
казались похожими друг на друга. Возможно, потому, что в этот час ими
владела общая забота, общая готовность, единый душевный порыв. Ведь в такие
мгновения все, может быть, и очень важное в другое время в повседневной
жизни каждого, начисто исключается из помыслов - точно так перед началом боя
все думают лишь о том, как одержать победу.
очки, дала перед началом концерта коротенькую историческую справку о
своеобычности болгарской церкви, идущей от византийских корней, но со своими
особенностями, со своей литургией, коснулась также некоторых деталей,
относящихся к национальным традициям болгарского пения. И объявила начало
концерта.
тесней сплотились плечами, и тут стало совсем тихо, зал точно опустел - до
того всем было интересно, что же смогут эти десятеро, как они отважились и
на что надеются. И вот по кивку стоящего справа третьим от края - видимо,
ведущего в этой группе - они запели. И голоса взлетели...
колесница со сверкающими ободами и спицами и покатилась по незримым волнам
за пределы зала, оставляя за собой долго не стихающий, всякий раз вновь
возрождающийся из неисчерпаемых запасов духа торжественный и ликующий след
голосов.
спетости, такая подвижность и слаженность голосов, которую практически
немыслимо достигнуть десяти разным людям, какими бы вокальными данными и
мастерством они ни обладали, и если бы это песнопение проходило в
сопровождении любых, особенно современных, музыкальных инструментов, то,
несомненно, такое уникальное здание на десяти опорах разрушилось бы. Редкая
судьба могла устроить такое чудо - чтобы именно они, эти десятеро,
отмеченные свыше, родились примерно в одно и то же время, выжили и
обнаружили друг друга, прониклись сыновним чувством долга перед праотцами,
некогда выстрадавшими Его, придуманного, недостижимого и не отделимого от
духа, - ведь лишь из этого могло возникнуть такое непередаваемое истовое
пение. И в этом была сила их искусства, сильного лишь страстью, упоением,
могуществом исторгаемых звуков и чувств, когда заученные божественные тексты
лишь предлог, лишь формальное обращение к Нему, а на первом месте здесь дух
человеческий, устремленный к вершинам собственного величия.
представился случай самому по себе, в одиночку, примкнуть к тому, что веками
слагалось в трагических заблуждениях и озарениях разума, вечно ищущего себя
вовне, и в то же время вместе со всеми, коллективно воспринять Слово,
удесятеряющее силу пения от сопричастности к нему множества душ. И в то же
время воображение увлекало каждого в тот неясный, но всегда до боли желанный
мир, слагающийся из собственных воспоминаний, грез, тоски, укоров совести,
из утрат и радостей, изведанных человеком на его жизненном пути.
происходило со мной в тот час, что приковало мои мысли и чувства с такой
неотразимой силой к этим десятерым певцам, с виду таким же, как и я, людям,
но гимны, которые они распевали, словно исходили от меня, от моих
собственных побуждений, от накопившихся болей, тревог и восторгов, до сих
пор не находивших во мне выхода, и, освобождаясь от них и одновременно
наполняясь новым светом и прозрением, я постигал благодаря искусству этих
певцов изначальную сущность храмового песнопения - этот крик жизни, крик
человека с вознесенными ввысь руками, говорящий о вековечной жажде утвердить
себя, облегчить свою участь, найти точку опоры в необозримых просторах
вселенной, трагически уповая, что существуют, помимо него, еще какие-то
небесные силы, которые помогут ему в этом. Грандиозное заблуждение! О, как
велико стремление человека быть услышанным наверху! И сколько энергии,
сколько мысли вложил он в уверения, покаяния, в славословия, принуждая себя
во имя этого к смирению, к послушанию, к безропотности вопреки бунтующей
крови своей, вопреки стихии своей, вечно жаждущей мятежа, новшеств,
отрицаний. О, как трудно и мучительно это давалось ему. Ригведа, псалмы,
заклинания, гимны, шаманство! И столько еще было произнесено в веках
нескончаемых мольб и молитв, что, будь они материально ощутимыми, затопили
бы собой всю землю, подобно горько-соленым океанам, вышедшим из берегов. Как
Земляной Андрей
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Корнев Павел
Шилова Юлия
Майер Стефани