Чтение 11–й страницы книги ~Пядь земли~

- В артиллерии существует... И вообще в природе... Разве вы не знаете?
- Он усиленно подмигивает мне.

- Все же в артиллерии или в природе?

- В артиллерии.

- Так... Ну, раз ты такой грамотный, бери кастрюлю - и вдвоем шагом
марш за шелковицей.

- У нас шелковицы достаточно.- Глаза Риты смотрят на меня насмешливо и
твердо.

- Hет, у нас недостаточно шелковицы,- говорю я еще тверже.

Саенко хватает ведро и вместе с блондинкой выбегает в сад. И как только
они уходят, за окном при ярком солнце обрушивается белый ливень с градом. И
как только они уходят, становится вдруг не о чем говорить и вся моя смелость
куда-то улетучивается. Град со звоном бьет по стеклам. Белые горошины его
отскакивают от железного подоконника, брызги летят на руки нам. Я опять
ненавижу себя и стараюсь не смотреть на Риту.

- Теперь они на час пропадут,- говорю я трусливо. Я хочу сказать это
весело, но голос у меня ненатуральный. Она, конечно, все понимает и в душе
смеется надо мной.

На плацдарме начинается сильный обстрел, даже здесь дрожат остатки
стекол. Изредка над хутором свистят снаряды и рвутся на виноградниках. Я
различаю их по звуку: "Стопятидесятипяти... Стопяти..." Чтоб только говорить
что-то. Очень ей нужны эти мои познания. Стоило для этого оставаться вдвоем.

- Печь, кажется, совсем погасла,- говорит Рита.

Это звучит как вызов. Я готов провалиться со стыда. Она идет к печи. Я
тоже иду к печи. Рита садится перед ней на корточки. Я тоже сажусь на
корточки. Рита дует в печь. И я дую в печь. Пламя освещает наши лица. Hаши
колени касаются. Между голенищем сапога и юбкой вижу близко ее полное,
круглое колено. Дрова трещат и стреляют искрами, печь разгорается, лицам
становится жарко. Сбоку я вижу Ритины глаза, сощуренные на огонь, пушок на
eе порозовевшей щеке и губы, освещенные пламенем. И я вдруг целую эти теплые
от огня губы. Мы подымаемся одновременно. Она, кажется, рассерженная, я -
испугавшийся собственной смелости.

- Физкульт-привет! - говорит Рита.- Предупреждаю: аплодисменты будут по
щекам.

Я готов пострадать. Я даже рад жертвовать собой. И, охватив ее за плечи
рукой, я ринулся навстречу аплодисментам. Губами я чувствую ее влажные зубы,
родинка колет мне щеку. Ритин поднявшийся торчком погон упирается мне в ухо.
И тут оба мы слышим приближающийся вой снаряда. Ритины глаза раскрываются,
насмешливо следят за мной снизу. Поцелуй наш затягивается. Снаряд уже воет
над нами. Тишина. Я крепче прижимаю Риту к себе, спиной заслоняя ее от окна.

Тррах!

Вылетают последние стекла. Мы еще не можем отдышаться от поцелуя. Все
вареники, все тесто в осколках стекол. Крошечные осколки блестят у Риты в
волосах.

- Постой,- говорю я и осторожно выбираю их пальцами.

В доме пахнет разорвавшимся снарядом.

- В саду разорвался,- говорит Рита. Она стоит передо мной, наклонив
голову.

Врывается в дверь Саенко. Сапоги, колени, руки, грудь гимнастерки, лицо
- все в жидкой глине, словно он плашмя полз.

- Мусю убило. Идите скорей!..

Мы выбегаем за ним в сад под дождь. Муся лежит в траве у корня огромной
шелковицы. Рядом опрокинутое ведро, рассыпанная ягода. Ни крови, ни раны, ни
даже царапины не видно на ней. Она лежит на боку. Рита становится перед ней
на колени, приникает ухом, поворачивает ее на спину, и тогда я вижу, что
весь левый бок ее гимнастерки в крови.

- Я на дереве был,- словно оправдываясь, говорит Саенко,- она внизу
стояла с ведром. Меня оттуда взрывом скинуло. Поднимаюсь - она лежит...

Он вытирает руки о штаны. Рита встает с колен, подходит к нам.

Сейчас, когда онa лежит в траве, Муся не кажется ни такой крупной, ни
такой толстой. Светлые волосы, лицо, гимнастерка ее в чернильных пятнах
осыпавшейся шелковицы. Дождь смывает их. И множество спелой шелковицы,
стрясенной взрывом, под ногами у нас. Так вот, оказывается, как ее зовут:
Муся.

- Ее звали Паша,- говорит Рита.- Но она почему-то стеснялась и, когда
знакомилась, говорила, что ее Мусей зовут.

И вспомнила:

- Это она придумала делать вареники. Она сладкое любила.

Главное, так все хорошо начиналось...

А на плацдарме происходит что-то странное. Огонь там достиг такой силы,
что уже не слышно отдельных выстрелов и разрывов, а только сплошной слитный
грохот.

Наша артиллерия бьет уже с этой стороны, а из-за Днестра временами
доносятся пулеметные очереди. И вдруг предчувствие какой-то беды охватывает
меня.

- Мезенцева ко мне! - кричу я Саенко и бегу в дом, где оставил автомат.
Навстречу мне бежит Панченко со своим и моим автоматами.

- Товарищ лейтенант, вас комдив требует!

И, оглянувшись, не слышат ли нас, говорит тихо:

- Слух прошел, немец наступает.

Я глянул на Риту. Она смотрела на меня. Война!..

Яценко встречается мне на полдороге.

- Связи с твоими нет! Что они, спят, сволочи? Кондратюка гони на
плацдарм!

- Кондратюк там ничего не знает. Я сам.

- Сам? Давай сам. Быстро! И связь, связь! Стрельбу ведем в белый свет,
никто не корректирует.

Каждое слово он отрубает взмахом кулака. На кулаке даже косточки
побелели, так сжат.

Подбегает Мезенцев, сопровождаемый Панченко. Мы вместе бежим с ним к
переправе. Вдруг я замечаю, что Панченко не отстает от нас.

-- А ты куда?

Молчит.

- Назад сейчас же!

Он остается под дождем, недовольный, даже издали я вижу, как он все не
уходит.

У тех, кто попадается навстречу нам, лица тревожные, в глазах один и
тот же вопрос: "Что там?" А там все сильней обстрел и нет связи.

На перекрестке двух улиц застряла в грязи повозка. Повозочный яростно
хлещет лошадь по морде. Просвистел снаряд, за домами с грохотом взлетает дым
разрыва, лошадь, обезумев, рванулась, вырвала повозку из грязи и мчится по
улице, вся лоснящаяся от дождя, волоча вожжи. Повозочный с криком бежит за
ней.

На переправе пехота уже в боевой готовности. Стоят в траншеях
молчаливые, вглядываются в тот берег, пулеметы наведены на реку. Какой-то
артиллерист в плащ-палатке, в капюшоне под дождем кричит команды в
телефонную трубку. Мы сбегаем к лодке. Веревка, которой она привязана к
колу, намокла и не отвязать.

- А ну помоги!

Вдвоем, натужась, мы вырываем кол из песка, вместе с веревкой кидаем в
лодку, спихиваем ее с берега. И когда лодка уже качается на воде, прыгаем в
нее через борта, разбираем весла.

Тот берег закрыт от нас дождем. И этот берег постепенно отступает,
мутнеет, скрывается из глаз. Мы уже мокры насквозь, и в сапогах у меня
хлюпает, и скамейка, на которой я сижу, мокрая. Передо мной узкий затылок
Мезенцева, шея с ложбинкой и прилипшими к ней мокрыми косицами волос, по
которым вода бежит за воротник. Напряженная сутулая спина его с немецким
автоматом, косо висящим на ней, то отклоняется, то валится на меня.

Почему нет связи? Все явственней слышны пулеметные очереди,
перебивающие друг друга: наши и немецкие. Артиллерийский гром грохочет за
стеной дождя. И оттого, что предчувствие беды не оставляет меня, мне
кажется, что мы плывем медленно, и мне противен сейчас и узкий затылок
Мезенцева, и суетливые движения его слабых, разболтанных в кистях рук, в
которых весла то и дело вырываются из воды.

Наконец тот берег становится различим за моим плечом: обрыв и темный
лес над обрывом. Он все ясней выступает из дождя.

Лодка ударяется в песок, мы валимся друг на друга, мокрые выскакиваем
на берег. Мезенцев выпрыгнул неудачно, нога подвернулась, он падает в воду.

Я уже сижу под обрывом, с автоматом на коленях, жадно сосу намокшую
сигарету, когда, хромая, подходит Мезенцев. Вода потоками течет с него.

- Нога подвернулась,- говорит он, бледный, задыхаясь.

Он садится рядом со мной на песок, через мокрую кожу сапога ощупывает
пальцами щиколотку.

По лицу у меня течет вода. Я вытираю ее ладонью, сигарета жжет мне
губы. На Мезенцева не смотрю. Это случается на плацдарме: пока был на той
стороне - ничего не болело; попал на плацдарм - нога начала подворачиваться.

От грохота и сотрясения берег над нами дрожит и осыпается, обнажая
сухой песок, серые корни деревьев. У самой воды лежит оскаленная убитая
лошадь. Дождь моет ее лоснящийся бок, волна полощет гриву. Рядом свежая
воронка, залитая водой, какое-то окровавленное тряпье, обрывок бинта, из
которого дождь уже вымыл кровь. Держась за щиколотку, Мезенцев глазами
навыкате косится на этот бинт на песке, мокрое лицо его уже не бледно, а
серо.

- Пошли!

Я бросаю окурок в воронку. Мгновенно два пескаря всплывают к нему.
Смерть и жизнь - на фронте это всегда рядом! Разорвался снаряд, убил лошадь,
ранил или убил человека - это его окровавленное тряпье полощет дождь,- и в
той же самой смертной воронке, занесенные сюда волной, уже живут два
пескаря. И тут же я зажмуриваюсь, сжавшись. Грохот. Дым. С обрыва нас обдает
грязью. Мина!