выдержал. Давленое стекло белело, как лед, который растоптали дети в сырых
полях или у
через пять часов упорно жужжали где-то на юге, словно пчелы.
отвыкли от бомбежек. Крупных не было с февраля 1941-го, и только недавно, в
феврале, была одна, небольшая. Когда завыли сирены и появились снаряды, мы
решили, что несколько самолетов прорвалось через противовоздушный барьер.
Если через час нет отбоя, становится не по себе. Помню, я сказал Саре:
"Наверное, сирена разладилась, отвыкли". И тут в темноте с моей кровати мы
увидели первый снаряд -- он пролетел прямо над Коммон. Мы думали, это
горящий самолет, а странно, глухо жужжит мотор без управления. Потом
появился второй, потом -- третий, и мы переменили мнение о зенитках. "Их же
стреляют как голубей,-- сказал я.-- Они с ума сошли, если не уймутся". Но
они не унялись, не унимались часами, даже когда рассвело, и тут мы поняли,
что это не самолеты.
думали о смерти в эти часы, поначалу я даже молил о ней -- исчезнешь
начисто, не надо будет вставать, одеваться, смотреть, как ее фонарик
мелькает за окном, словно уезжает медленная машина. Я думал иногда: не
продолжает ли вечность самый миг смерти? Если это так, я охотно умер бы в
миг полного доверия и полной радости, когда невозможно поссориться, ибо
невозможно думать. Я жалуюсь на ее осторожность, я горько сравниваю наш
"лук" с тем, что написала она на клочке, который раздобыл Паркис, но я бы
меньше завидовал неведомому преемнику, если бы не знал, как умеет она
забыться. "Фау-1" не беспокоили нас, пока мы не пришли в себя. Опустошенный
вконец, я лежал головой на ее животе, ощущая во рту неуловимый, словно вода,
вкус ее кожи, когда снаряд взорвался совсем рядом и мы услышали, как здесь,
на южной стороне, посыпались стекла.
чужих. В такую минуту приходит нежность ответственности, и ты забываешь, что
ты -- только любовник, не отвечающий ни за что. Я сказал:
Я надел халат, взял фонарик. Он не был мне нужен, небо уже посерело, и я
видел в полумраке Сарино лицо.
еще не знали, что это самое опасное, тут надо быстро ложиться, и подальше от
стекол. Взрыва я так и не слышал, а через пять секунд или через пять минут
очнулся в другом мире. Я думал, что я стою, и удивился, почему так темно.
Кто-то вдавливал мне в щеку холодный кулак, во рту было солоно. Сперва я
ощутил только усталость, словно я долго шел. О Саре я не помнил, ничего не
боялся, не сомневался, не ревновал, не испытывал ненависти -- разум мой стал
белым листом бумаги, на котором кто-то сейчас написал весть о радости. Я был
уверен, что память вернется, а весть останется, я буду счастлив.
мной, закрывая свет, висит входная дверь, какие-то обломки держат ее чуть
повыше моего тела. Как ни странно, потом оказалось, что я весь в ссадинах,
словно меня ранила ее тень. В щеку впивалась фарфоровая ручка, она и выбила
два зуба. Тут я вспомнил Сару и Генри и страх, что кончится любовь.
было. Сквозь разбитую дверь я видел серый утренний свет, за порогом
так, что и ствола не осталось. Довольно далеко дежурные свистели в свистки.
Я пошел наверх. Первый пролет был усыпан штукатуркой, перила обваливались,
но дом, по тогдашним понятиям, не слишком пострадал, удар пришелся по
соседнему. У меня была распахнута дверь, я из коридора увидел Сару,
скорчившуюся на полу, и подумал, что это от страха. Она была до нелепости
юной, как голая девочка. Я сказал:
халат в клочьях, весь белый от штукатурки, и волосы белые, а лицо в крови.
что это просто поверье.
женщины, которая бы так быстро одевалась,-- и медленно, бережно умыла меня.
думала, ты убит.
чуде.
бывают у несчастных, а я была несчастна.
не желая, стал донимать ее:
или любить, напоминая, что любовь смертна, что побеждают привычка и
привязанность.
года прошло, пока я не встретил ее и она не вскрикнула: "Вы?"
думал, что это случайность; когда же через неделю я встретил служанку и
узнал, что Майлзы уехали куда-то в деревню, я сказал себе, что в военное
ящик, и нарочно сидел наверху, пока все не принесет хозяйка. Письма я не
разбирал, откладывал разочарование, берег надежду. Я читал их по порядку и,
только дойдя до последнего, убеждался, что от Сары ничего нет. Потом я
кое-как жил до четырехчасовой почты, и все, опять начиналась ночь.
это, написал сердитое, тревожное письмо с пометкой "Срочно! Перешлите,
пожалуйста". Ответа не было, и тут я потерял надежду и вспомнил в точности,
что она сказала: "Люди ведь любят Бога, а не видят". Я с ненавистью думал:
"Всегда ей надо хорошо выглядеть в зеркале. Она смешивает веру с
предательством, чтобы казаться себе благородной. Не хочет просто признать,
что теперь ей больше нравится спать с X".
пятьдесят раз на дню и ночью, как только я проснусь, занавес поднимался,
начиналась пьеса, все одна и та же -- Сара в постели, Сара с этим Х делала
то же самое, что делали мы с ней. Она целовала его на свой, особый манер,
изгибалась, кричала, как от боли, забывала себя. Я принимал таблетки, чтобы
сразу заснуть, но не нашел таких, от которых бы я спал до утра. Одни лишь
"фау" отвлекали меня -- несколько секунд, от тишины до взрыва, я не думал о
Саре. Через три недели образы ничуть не померкли, им не было конца, и я
начал всерьез размышлять о самоубийстве. Я даже назначил число и стал с
какой-то надеждой копить таблетки. "В сущности,-- думал я,-- так жить
незачем". День настал, я отложил задуманное, игра тянулась и тянулась. Не
трусость, а память останавливала меня -- я вспоминал, как разочарована была
Сара, когда я вошел после взрыва в комнату. Наверное, она надеялась, что я
умер,-- тогда не так совестно крутить любовь с этим X, ведь есть же у нее
элементарная совесть... Если я убью себя, ей будет незачем беспокоиться, а
так -- беспокоится же она, хоть когда-то. Я не собирался облегчать ей жизнь.
Я бы хотел, чтобы она мучилась как можно сильнее, но не знал, что для этого
сделать, и еще больше злился. Я ненавидел ее.
заметил, что не думал о Саре целый день и неплохо себя чувствовал. Это был
еще не конец -- я купил открытку и хотел написать что-нибудь такое, чтобы
причинить хоть мгновенную боль; но когда я вывел адрес, причинять боль мне
расхотелось, и я бросил открытку на тротуар. Странно, что ненависть ожила,
когда я встретил Генри. Помню, распечатывая новый отчет, я подумал: "Если бы
так ожила любовь..."
Посняков Андрей
Шидловский Дмитрий
Бажанов Олег
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Никитин Юрий