Чтение 11–й страницы книги ~Матросская тишина~

Санитарка. Сюда попросить? Хорошо, Людмила Васильевна!

Санитарка убегает. Людмила приставила раструб подушки к губам Одинцова,
отвернула кран. Тонко зашипел кислород.

Одинцов. Не надо.

Людмила. Молчи, пожалуйста. (Достала из стерилизатора шприц, разбила
ампулу, наполнила шприц маслянистой жидкостью, сделала Одинцову укол.)

Одинцов (деревенеющими губами). Не надо.

Людмила. Молчи. Сейчас тебе станет легче. Постарайся уснуть.

Одинцов откинулся на подушку. Тишина. Гудит поезд. Постукивают колеса.

Давид (внезапно открыл глаза). Людмила! Людмила, ты здесь?

Людмила. Здесь, милый. Здесь. Тебе что-нибудь нужно?

Давид. Да. Пить. Нет, нельзя пить! (После паузы.) Я шел по Тульчину, по
Рыбаковой балке... Я хотел найти... Я непременно хотел найти... А потом... Я
присел на лавочку под акацией, и тут что-то ударило сверху и... (Скрипнул
зубами.) У-у-у-у...

Людмила. Додик!

Давид. Людмила, ты здесь?

Людмила. Здесь, милый.

Давид. Здесь. Все-таки это удивительно, что ты здесь. И Чернышев.
Только на войне бывает такое! Правда?! Ну, рассказывай.

Людмила. Про что, Додик?

Давид. Про Таню. Про то, как ты с ней встретилась. И что она тебе
сказала. И какой она была.

Людмила. Так ведь я уже рассказывала тебе об этом.

Давид. Расскажи еще. Пока со мной снова не началось. Только громче - а
то я что-то совсем плохо слышу. И вижу плохо. Плохо вижу и совсем плохо
слышу.

Людмила. Это контузия, Додик. Это пройдет.

Давид. Громче... Что?

Людмила (медленно, нараспев, как рассказывают сказку). Я говорю - это
было в Москве, в сорок первом, шестнадцатого октября... Ровно три года
назад... Рано утром меня разбудил Сережка Потапов - из ИФЛИ, ты его,
наверное, не помнишь - и сказал, что немцы в Истре. Я включила радио -
передавали почему-то объявления треста столовых и ресторанов. И музыку. И
тогда я решила ехать в военкомат - проситься на фронт. Ты слышишь, Давид?

Давид. Слышу. Рассказывай. Что?

Людмила. Я говорю - на улицах было полным-полно народу. И одни куда-то
спешили - с вещами, с чемоданами, с подушками, а другие молча стояли у
репродукторов и ждали. Ждали, что им хоть что-нибудь скажут... И вдруг
объявили: "Передаем мазурку Венявского в исполнении лауреата Всесоюзного
конкурса музыкантов-исполнителей Давида Шварца..." И тут я увидела Таню. Она
стояла под репродуктором, в белом платье с красным букетиком астр. Очень
нарядная. Очень красивая. И слушала, как ты играешь. Я подошла к ней, мы
обнялись - это как-то само собой получилось, ведь мы знакомы толком не были
- и стали вдвоем слушать, как ты играешь...

Давид. Это была запись... Что?

Людмила. Да, конечно, это была запись. Но доиграть тебе не пришлось.
Началась воздушная тревога, и все побежали - в убежища, в щели, в парадные.
А мы с Таней пошли по улице Горького, и я ее спросила - где ты? А она
ответила: "Мой муж на фронте..."

Одинцов (бормочет в забытьи). Мост проедем, лесок проедем, а там и
Сосновка... Водокачка, склады дорожные, садочек у станции... Бабы с
девчонками яблоками торгуют, яичками калеными, варенцом... Мост проедем,
лесок проедем...

Женька (раздраженно). А он свое, он свое! Прямо как заведенным!

Давид. Она так и сказала - мой муж? Ты хорошо это помнишь? Не Давид, а
именно - муж?

Людмила. Муж.

Давид. Громче... Что?

Людмила. Она сказала - мой муж.

Давид (слабо улыбнулся). Милая моя! Ты знаешь, мы поженились в
сороковом, в мае... Мне как раз комнату дали. На Ленинградском шоссе. Там
многие наши получили. И Чернышев, между прочим. Хорошая комната, двадцать
метров. Мы из нее две сделали. А Танька хотела... Погоди, так ты говоришь,
что она была очень красивая в тот день? И не было заметно?

Людмила. Что?

Давид. Нет, ничего... Значит, она была очень красивая?

Людмила. Очень.

Давид. Правильно. Она всегда очень красивая. Но в какие-то минуты она
бывает такой красивой, что просто сердце заходится...

Возвращается санитарка.

Санитарка. Людмила Васильевна!

Людмила. Разбудила?

Санитарка. Он с товарищем Чернышевым в операционной. Сказал - кончит
операцию и придет.

Женька (громко). Сестра! Эй, сестра!

Людмила (обернулась). Что ты кричишь, Женя? В чем дело?

Женька. Не "в чем дело", а койку мне надо поправить!

Людмила. Ариша, поправь.

Санитарка подходит к Жаворонкову, но Женька, со злым лицом, грубо
отталкивает ее.

Женька. Уйди! У тебя руки кривые! Уйди ты к... Сестра!

Людмила (встала). Господи, наказанье! (Подошла к Женьке.) Что тебе? Ты
же видишь - я возле тяжелых дежурю.

Женька (с внезапно истеричными слезами в голосе). А тут все тяжелые!
Тут не с чирьями люди лежат! Вот погоди, я доложу начальнику, что ты со
своим лейтенантом как не знаю с кем возишься! (Передразнивает.) Додик,
Додик! И кислород ему, и понтапончик ему... А как другие у тебя понтапон
попросят, так выкуси!

Людмила. Не дам я тебе понтапона.

Женька. А я знаю, что не дашь... Я ж не еврей!

Людмила. Что-что? (Помолчав, брезгливо и тихо.) Какая гадость!

Женька. Почему это - гадость? (Со смешком.) Правильно майор Зубков в
полку у нас говорил. "Евреи, - говорил он, - они свое дело знают! Они и на
гражданке, и на войне ближе всех к пирогу садятся..." Это точно!

Он обернулся, ожидая, как обычно, смеха и возгласов одобрения. Но вагон
молчит. И только нижний Женькин сосед - ефрейтор Лапшин, немолодой человек с
забинтованной головой - отложил в сторону письмо, которое он читал при
слабом свете синего ночника, и с любопытством, снизу вверх, посмотрел на
Женьку.

Лапшин. Точно, говоришь?! (Покачал головой.) Ах ты, Женька, Женька!
Сколько тебе годков?

Женька. А это к делу не касается! (Разозлился.) Брось, Лапшин, понял?!
Всякий ефрейтор будет меня учить! Не нарвись я на эту мину чертову, я бы и
сам к ноябрю ефрейтором стал! Мне майор Зубков так и сказал...

Лапшин. Опять майор Зубков?

Женька (срывается на крик). Опять! Да, опять! Не нравится? Он мне
вместо отца родного был, если желаешь знать! Он меня из горящего дома спас,
он меня в полк записал, солдатом сделал, воевать научил...

Лапшин (сердито). Воевать он тебя, может, и научил. А думать не научил!
Я вот вторую неделю с тобой еду, разговорчики твои слушаю - и просто диву
даюсь! Ты же отравленный, Женька! Трупным ядом отравленный!
(Передразнивает.) Солдат, солдат... Солдатом стать легко, человеком стать
трудно! Ну скажи ты мне, товарищ дорогой, кто тебе в малолетнюю твою башку
столько всякого вздора понабивал?! Женщины у тебя все - бабье, ППЖ...
Кикнадзе - душа любезный, Каспарян - карапет и армяшка...

Женька (чуть струсил). Да это же я в шутку, чудак-человек! Подумаешь,
делов - карапетом назвал?! Каспарян и не обижается... Верно, Каспарян? У нас
в полку майор Зубков не такое откалывал, и...

С другого конца вагона спокойный голос отчетливо и внушительно
проговорил: "Он сукин сын, твой майор Зубков! Сукин сын и дурак!"

Женька (Он даже растерялся от ярости). Дурак?! Майор Зубков - дурак?!
Это кто сказал?..

Спокойный голос. Это я сказал - подполковник Захаров... И довольно!
Заткнись, Женька! Дай людям спать!..

Долгое молчание. Гудит поезд. Громыхают колеса.

Женька (тихо). Товарищ подполковник, вы не сердитесь! Ведь у меня ни
отца, ни матери, товарищ подполковник!..

Молчание. Подавленный, Женька натягивает на себя одеяло и
отворачивается к стенке. Лапшин улыбается, берет письмо. Людмила снова
садится на табурет возле койки Давида.

Одинцов (все глуше и глуше). Мост проедем, лесок проедем... А там и
Сосновка... Стойте, остановите!.. Остановите поезд - дайте сойти!..

Людмила. Что ты, Одинцов? До Сосновки еще далеко... Ехать и ехать!