Чтение 11–й страницы книги ~Странник играет под сурдинку~

на месте.

- Дошло до меня, что Эмма тоже к вам приходила. Больше она сюда носу не
покажет, могу поручиться.

- Да, приходила, за бельем.

- Ты все норовишь свалить на белье. И сам ты чуть не каждый день
шляешься к нам со своим распроклятым бельем. Сегодня несешь рубашку, завтра
- подштанники. Пусть тебе Рагнхильд стирает, коли так,

- Пусть.

- Ишь какой выискался! Шныряешь по чужим домам и заводишь шашни, если
женщина одна дома. Спасибочки.

Подходит Нильс. Он, должно быть, смекнул, в чем дело, и как добрый друг
спешит на выручку. Он слышит последние слова Ларса и заверяет его, что за
все время моей службы ничего дурного за мной не замечал.

Но Ларс внезапно надувается спесью, как индюк, и сверху вниз смотрит на
Нильса. Между нами, он давно уже имеет зуб против Нильса. Правда, Ларс
неплохо себя показал, когда зажил своим домом на лесной вырубке, но как
старший батрак он не идет с Нильсом ни в какое сравнение. И ужасно этим
оскорбляется.

- Ты чего там плетешь? - спрашивает он.

- Я говорю чистую правду,- отвечает Нильс.

- Ишь ты, правду он говорит,- насмехается Ларс.- Плевать я хотел на
тебя и на твою правду.

Тут мы с Нильсом ушли, а Ларс еще долго кричал что-то нам вслед. И уж
разумеется, проходя мимо сирени, мы увидели там Рагнхильд, которая нюхала
цветочки.

Этим вечером я решил уйти из Эвребе, как только покончу с разметкой.
Капитан, верный своему обещанию, наведался через три недели, увидел, что я
соскреб краску со стены риги, похвалил меня. "Того и гляди, тебе придется
красить все это заново",- порадовал он меня. Я показал, где у меня
размечено, и доложил, что работы в лесу почти не осталось. "Размечай,
размечай",- велел он. И с этим уехал, пообещав снова наведаться через три
недели.

Но я не собирался торчать в Эвребе так долго. Я разметил еще несколько
дюжин и сделал у себя на бумаге необходимые выкладки. Теперь как хотят. Но
жить в лесу и в поле покамест нельзя, цветы, правда, есть, но ягод нет; есть
щебет и пенье птиц, вьющих гнезда, есть бабочки, мухи и комары, но нет
морошки и нет дягиля.

Я в городе,

Я пришел к смотрителю лесосплава, к инженеру Лассену, и он выполнил
свое обещание, взял меня к себе, хотя сплав уже в полном разгаре. Для начала
я должен пройти вдоль реки и пометить на карте все места, где образовались
наиболее крупные заторы. Неплохой парень, этот инженер, только больно уж
молод, он дает мне излишне подробные наставления, считая, что я в его деле
ничего не смыслю. От этого он смахивает на мальчика, не по годам развитого.

И этот человек помог однажды капитану Фалькенбергу в трудную минуту!
Должно быть, капитан теперь и сам не рад, мечтает поскорее расплатиться и
ради этого готов свести свой лес, подумалось мне. Я от всего сердца пожелал
капитану удачи, я начал горько сожалеть, что не поработал на разметке еще
несколько дней, тогда бы он вернее смог избавиться от долга. А вдруг ему
совсем немножко не хватит, ну самую малость.

Инженер Лассен, без сомнения, был человек состоятельный. Жил он в
отеле, занимал там двухкомнатный номер, и хотя лично мне не довелось
заходить дальше его конторы, но и там была очень дорогая обстановка, полно
книг, журналов, письменный прибор из серебра, позолоченный альтиметр и
прочее в том же роде; тут же висело его летнее пальто на шелковой подкладке;
для этого городка он был, без сомнения, и богат и знатен, недаром же я видел
в витрине у местного фотографа его портрет во весь рост.

Кроме того, я видел, что он прогуливается после обеда в обществе
здешних молодых дам. Как главный руководитель сплавных работ он предпочитал
прогуливаться до длинного (в двести тридцать локтей) моста, перекинутого
через водопад. Здесь он останавливался и глядел то в одну, то в другую
сторону. Именно у быков этого моста и ниже, где река сужалась, получались
самые большие заторы. Из-за этих заторов он держал в городе целую бригаду
рабочих. Когда он стоял на мосту, наблюдая за работой сплавщиков, он
напоминал адмирала корабля, молодого, энергичного адмирала, чьи приказы
беспрекословно исполняются. Дамы, сопровождавшие его, покорно стояли на
мосту, хотя здесь всегда дуло с реки. Чтобы перекричать шум водопада, они
при разговоре сближали головы.

Но именно в ту минуту, когда инженер, заняв свой командный пост,
вертелся и крутился то так, то эдак, он становился вдруг маленьким и
нескладным, его узкая спортивная куртка плотно обтягивала спину, отчего зад
выглядел непропорционально грузным.

В первый вечер, уже после того как я обо всем с ним договорился и
наутро должен был уйти вверх по реке, я встретил его в обществе двух дам.
Завидев меня, он остановился сам, остановил своих спутниц и вторично дал мне
те же самые указания.

- Это хорошо, что я тебя встретил. Но смотри, встань завтра пораньше и
захвати с собой багор, будешь проталкивать бревна, где сумеешь. Если затор
слишком велик, пометь у себя на карте. Карту ты не забыл, я надеюсь? И все
иди, иди до тех пор, покуда не встретишь человека, идущего навстречу, с
верховьев. Только помни, красным надо помечать, а не синим. Смотри же, не
подведи меня. Я взял этого человека к себе на работу,- пояснил он дамам,- я
решительно не могу сам за всем уследить.

На редкость деловой господин, он еще извлек из кармана записную книжку
и что-то там пометил. Ведь он был так молод и вдобавок хотел порисоваться
перед дамами.

Вышел я спозаранку, и часам к четырем, когда развиднелось, успел
отмахать изрядный кусок вверх по реке. С собой я взял обед и сплавной багор,
который ничем не отличается от лодочного.

Здесь не курчавился подлесок, как в имении у капитана Фалькенберга,
каменистая, голая почва на много миль была покрыта лишь вереском и опавшей
хвоей. Да, здесь повырубили все, без пощады, лесопильни пожирали слишком
много; остались только самые хилые деревца, молодой поросли почти не было, и
потому вся местность казалась унылой и безрадостной.

К полудню я успел своими силами разобрать несколько заторов поменьше и
нанести на карту один большой, перекусил и запил свой обед водой из реки.
После недолгого отдыха я пошел дальше, и шел так до самого вечера. Под вечер
я набрел на большой затор, где уже возился какой-то человек - тот, с кем мне
и надлежало встретиться. Я не сразу к нему подошел, я сперва пригляделся
издали; этот человек действовал с большой осторожностью, он явно опасался за
свою жизнь и не меньше того опасался промочить ноги. Его поведение меня
забавляло. Там, где возникала хотя бы маленькая угроза уплыть на
освобожденном бревне, он заблаговременно спасался бегством. Потом я подошел
ближе и вгляделся пристальней - это был мой старый приятель Гринхусен.

Мой старый товарищ, напарник по Скрейе, тот самый, с которым я шесть
лет назад копал колодец.

Теперь он здесь.

Мы поздоровались, присели на кучу бревен и потолковали о том, о сем, мы
наперебой спрашивали и отвечали. А тем временем стало уже слишком поздно,
чтобы продолжать работу, мы поднялись и прошли немного вверх по реке - до
того места, где Гринхусен соорудил для себя бревенчатую хижину. Мы заползли
в нее, развели огонь, сварили кофе, подзакусили. Потом мы выбрались на волю
и, развалясь среди вереска, раскурили свои трубки.

Гринхусен постарел, он совсем сдал за эти годы, так же как и я, и не
желал теперь даже вспоминать о нашем развеселом молодом житье, когда мы с
ним отплясывали ночи напролет. И его-то называли некогда рыжим волком. Да,
укатали сивку крутые горки. Он даже улыбаться отвык. Будь у меня при себе
выпивка, он, может, и повеселел бы, но выпивки не было.

В молодые годы Гринхусен был своенравный и упрямый, теперь он стал
уступчивый и тупой. Что ему ни скажи, он неизменно отвечает: "Вполне может
быть!" или: "Твоя правда!" Но отвечал он так не потому, что разделял мое
мнение, а потому, что жизнь его пообломала. Словом, встреча оказалась не из
приятных, всех нас с годами обламывает жизнь!

Дни, конечное дело, идут себе помаленьку, сегодня как вчера, да только
сам он уже не тот, рассказывал Гринхусен, за последнее время он заработал
ревматизм, и грудь чего-то побаливает - сердце не в порядке. Но, покуда
инженер Лассен дает ему работу, жить еще можно, реку он знает теперь как
свои пять пальцев, а ночует, когда тепло, в этой хижине. И с одеждой хлопот
нет - штаны да куртка, что зимой, что летом. Прошлый год к нему привалила
большая удача, продолжал Гринхусен, он нашел бесхозную овцу. Где нашел, уж
не в лесу ли? Да нет, прямо здесь,- и Гринхусен ткнул пальцем куда-то вверх
по реке. После этой находки у него всю зиму к обеду бывала по воскресеньям
свежая убоина. Еще у него есть родня в Америке, женатые дети, и устроились
они там как дай бог всякому, только ему от этого проку нет. На первых порах
они высылали кой-какую малость, потом перестали, почитай уже два года он не
получал от них ни строчки. Вот каково им с женой приходится на старости лет.

Гринхусен погрузился в раздумье.

Из лесу и с реки доносится неумолчный шум, будто овеществленное Ничто,
разбившись на мириады частиц, протекает мимо нас. Здесь нет ни птиц, ни
зверья, но, приподняв камень, я замечаю под ним какую-то живность. "Как ты
думаешь, чем живет вся эта мелочь?" - спрашиваю я. "Какая такая мелочь? -
интересуется Гринхусен.- Ах, эти-то! Это же просто муравьи". "Нет,- объясняю
я,- это такие жуки. Если его положить на кусок дерна, а сверху придавить
камнем, он все равно будет жить".

Гринхусен отвечает:

- Вполне может быть!

Но видно, что он пропустил мои слова мимо ушей.

И тогда я продолжаю развивать свою мысль уже для себя: но сунь под тот
же камень муравья, и немного спустя там не останется ни одного жука.