во мне еще не отжившим, ощущением природы я уловил неслышное движение,
заметил искрой светящийся в воздухе и носимый воздухом березовый листок.
ветви, за изветренную кожу, за отломанные сучки, братски приникая ко
встречным листьям, -- чудилось: дрожью охвачена тайга, которой касался
падающий лист, и голосами всех живых деревьев она шептала: "Прощай!
Прощай!.. Скоро и мы... Скоро и мы... скоро... скоро..."
встреча с большой, почти уже охладевшей землею страшила его, и потому миг
падения листа все растягивался, время как бы замедлилось на размытом далью
обрыве, удерживало себя, но могильная темь земли, на которую предстояло лечь
листу, погаснуть, истлеть и самому стать землею, неумолимо втягивала его
желтое свечение.
недоверчивой бабочкой опустился на ладонь. Растопорщенный зубцами,
взъерошенный стерженьком, холодящий кожу почти невесомой плотью, лист все
еще бо- ролся за себя, освежая воздух едва уловимой горечью, последней
каплей сока, растворенной в его недрах.
ослабли, распустились, прогнулся серединой лист и обрывком искуренной
бумажки расклеился на моей ладони. Обшаривая глазами березу, в чуть
колеблющейся, как бы случайно здесь присутствующей, тонкой нити я обнаружил
не прочерк, не проседь, а слегка лишь приморившуюся струйку зелени. Там,
вверху, в зеленой березовой семье, жил и этот листок, величиною с гривенник.
Самый маленький, самый слабый, он не удержал своей тяжести, у него не
хватило силы на все лето, и суждено ему было первому подать весть о
надвигающейся осени, первому отправиться в свой единственный, беспредельный
полет...
в июльской жаре? Сколько сил потратила береза, чтобы этот ее листок
выпростался из немой, плотно заклеенной почки и зашумел веселым шумом вместе
со всеми листьями, стал частицей того мира, в котором с таким трудом
прорастает и утверждается все доброе, нужное, а злое является вроде бы само
собою и существует, совершенствуется в силе и наглости.
всякую сущую душу, всякое растение, всякую тварь, и самая бесценная,
бескорыстно дарованная радость -- сама жизнь! Но твари-то и, прежде всего,
так называемые разумные существа не научились у матери-земли справедливой
благодарности за дарованное счастье жизни. Людям мало просто жить, просто
радоваться: к сладкому им подавай горькое, а лучше -- кровавое, горячее, они
сами над собой учиняют самосуд: сами себя истребляют оружием, но чаще
словом, поклонением богам и идолам, которых сами же и возносят, целуют им
сапоги за то, что те не вдруг, не сразу отсекут им головы или щедро бросят
отобранный у них же кусок хлеба в придорожную пыль.
все они, начиная от инквизитора Торквемады, дубиной проламывавшего
неразумным черепa, чтобы вбить в них самую справедливую веру в Господа Бога,
от конквистадоров, миссионеров и всевозможных благодетелей, пекшихся о
"свободе" и "чистоте души" человеческой, до припадочного фюрера и великого
кормчего, -- упорно пытались искоренить "людские заблуждения". Всего лишь
миг космического времени разделил Божьего слугу с Пиренейского полуострова
от современных чванливых сверхвождей, но эти вместо Бога вбивали уже себя, и
не дубьем -- новейшим оружием и всею той же, вроде бы ветхой, однако во все
времена пригодной моралью: дави слабого, подчиняй и грабь ближнего.
которых все так же отвратительно смердило древней казармой и балаганом, но
лист, оставаясь листом, никогда и ни в чем не повторялся. Даря земле, тайге,
березе и себе радость вечного обновления, он расцветом и сгоранием своим
продолжался в природе. Увядание его -- не смерть, не уход в небытие, а всего
лишь отсвет нескончаемой жизни. Частица плоти, тепла, соков и этого вот
махонького листа осталась в клейкой почке, зажмурившейся скорлупками ресниц
до следующей весны, до нового возрождения природы.
пробуждающая потребность в самоочищении. Пройдет неделя-другая, и всем
ударам себя подставившая придорожная береза отодвинется от леса, от мира, от
людей. Да, она будет стоять все тут же, все так же, на виду, и в то же время
сделается отчужденной, в себя самое погруженной, и лес по горам оцепенеет в
неслыханно ярком наряде, все силы, всю свою мощь, всю тихую тайну выставив
напоказ.
что-то древнее, неотступное стронется в нас, замедлится ход крови, чуть
охладится, успокоится сердце, и все вокруг обретет иной смысл и цвет.
себя.
мчится, бежим, рвем, копаем, жжем, хватаем, говорим пустые слова, много,
очень много самоутешительных слов, смысл которых потерян где-то в
торопливой, гомонящей толпе, обронен, будто кошелек с мелочью. Воистину как
в шотландской пословице: "Чем хуже дела в приходе, тем больше работы
звонарю..."
свою, древнюю, девственную тишину, проникнуться светлой грустью бледного
листа -- предвестника осени, еще одной осени, еще одного, кем-то означенного
круга жизни, который совершаем мы вместе с нашей землею, с этими горами,
лесами, и когда-то закончим свой век падением, скорей всего не медленным, не
торжественным, а мимоходным, обидно простым, обыденным -- на бегу вытряхнет
из себя толпа еще одного спутника и умчится дальше, даже не заметив утраты.
отражение листа в нем было нескончаемо, чтоб отпечатался его лик в
беспредельности мироздания, чтоб сама земля, приняв форму листа, похожего на
слабое человеческое сердце, легко и празднично кружилась среди звезд, планет
и там продолжилась в стремительном движении неведомых нам миров.
однако не впитывал света, тепло солнца не проникало в глубь его. Все силы
листа растратились на чуть желтоватый, бледный цвет, на этот краткий и
бесконечный миг падения к подножию дерева.
достиг земли, лег на нее, сколько же родилось и умерло на земле людей?
Сколько произошло радостей, любви, горя, бед? Сколько пролилось слез и
крови? Сколько свершилось подвигов и предательств? Как постигнуть все это?
Как воссоединить простоту и величие смысла жизни со страшной явью бытия?
было грустно, очень грустно, хотелось улететь куда-то. Показалось даже, что
у меня за спиной крылья и я хочу взмахнуть ими, подняться над эемлею. Да
пересохли, сломались и отмерли мои крылья. Никогда не улететь мне. Остается
лишь крикнуть что-то, душу рвущее, древнее, без слов, без смысла, одним
нутром, одним лишь горлом, неизвестно кому, неизвестно куда, жалуясь на еще
один, улетевший беззвучным бледным листком год жизни. Сколько их еще
осталось? Сколько еще предстоит томиться непонятной человеческой тоской и
содрогаться от внезапности мысли о тайне нашей жизни? Страшась этой тайны,
мы все упорней стремимся ее отгадать и улететь, непременно улететь куда-то.
Быть может, туда, откуда опали живым листом, в пути обретшим форму
человеческого сердца, чтобы зеленью устелить планету, объятую пламенем,
сделать ее живодышащей, цветущей или дожечь в слепом, безумном огне и
развеять пепел в немой бесконечности?
тревожных, слитно со всей человеческой тайгой шумящих под мирскими ветрами и
в назначенный час, по велению того, что зовется судьбою, одиноко и тихо
опадающих на землю?
-- и в сырую траву горохом осыпаются пауки. Путаясь в смятой паутине, они
часто и беспомощно перебирают закорючинками лапок.
хитросплетениях ее они жили, кого-то сторожили и чувствовали себя
по-хозяйски дома.
из природой отлаженной жизни, лопнула еще одна ее тонкая струна.
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Перумов Ник
Конан-Дойль Артур
Смоленский Вадим
Шилова Юлия