Чтение 11–й страницы книги ~Любовник смерти~

А про братишку Сенька волновался зря. Тому когда сказали, что старший брат пришел - выбежал навстречу и как прыгнет на шею.

- Ага! Это я, я ему письмо написал! Ты, Сеня, точь-в-точь такой, как я воображал! - И поправился. - Не воображал, а запомнил. Нисколько не изменился. Даже галстук тот же!

Вот врать здоров, оголец.

Дал ему Скорик бонбоньерку, еще подарки: бинокль и перочинный ножик - тот самый, с ногтечисткой. Ванька про брата, конечно, сразу позабыл, принялся лезвиями щелкать, но это ничего, пацаненок он и есть пацаненок.

С судьей Сенька попрощался за руку, обещался через пару деньков снова быть.

Обратно шел пешком чуть не до самой Калужской, думу думал.

Семь тысяч за прут! Если цену не сбивать, можно на одном прутике целый год по-княжески жировать.

Помозговать надо было, очень сильно думалкой поворочать.

Как учила некая, один раз уже поминавшаяся особа: "Кто маро думар - много пракар".

История четвертая. Про японского человека Масу

Это в смысле: "Кто мало думал - много плакал". Особа эта русскую букву "л" выговорить не умела, потому что в ихнем наречии такой буквы в заводе нет. Как-то живут, обходятся.

Стало быть, пора рассказать про второго Сенькиного учителя, не нанятого, а самозваного.

Дело вышло так.

В тот самый день, когда Скорик после балета и борделя утром сначала болел, а после лечился шампанским и паштетом, был к нему нежданный гость.

Постучали в дверь - тихо так, прилично. Думал - хозяйка.

Открывает - а там вчерашний японец.

Сенька напугался - страх. Сейчас как пойдет метелить: чего, мол, удрал, расчета за покражу не получив?

Японец поздоровался и спрашивает:

- Тево дрозись?

Сенька ему честно: так, мол, и так, дрожу, потому что за жизнь свою опасаюсь. Не порешили бы вы меня, дяденька.

Тот удивился:

- Ты сьто, Сенька-кун, смерчи боисься?

- Кто ж ее не боится, - ответил на грозный вопрос Скорик и к окну попятился. Мысль возникла - не сигануть ли из окошка. Высоконько было, а то беспременно прыгнул бы.

Японец давай дальше стращать - вроде еще пуще удивился:

- А сево ее бояться? Ты ведь нотью спать не боисься?

От такого нехорошего намека Сенька уж и высоты страшиться перестал. Допятился до окна, створку отворил, как бы душно ему. Теперь, если убивать начнут, одним скачком можно было на подоконник взлететь.

- Так то спать, - сказал он. - Знаешь, что утром проснешься.

- И посре смерчи проснесься. Бери хоросё дзир - хоросё и проснесься. v

Тоже еще поп выискался! Будет, басурман, крещеному человеку про рай и воскресенье проповедовать! От близости окна Скорик чуток осмелел.

- Как вы меня сыскали-то? - спросил. - Слово, что ль, какое волшебное знаете?

- Дзнаю. "Рубрь" надзывается. Дар марьсику рубрь, он дза тобой победзяр.

- Какому мальчику? - опешил Сенька. Маса показал рукой на аршин от пола:

- Маренькому. Сопривому. Но бегает быстро. Японец оглядел комнату, одобрительно кивнул:

- Мородец, Сенька-кун, сьто тут посерирся. От Асеурова переурка бризко.

Это он про Ащеулов переулок, где они с Эраст Петровичем квартируют, сообразил Сенька. В самом деле недалёко.

- Чего вам от меня надо? Ведь бусы-то я вернул, - сказал он жалобно.

- Господзин верер, - строго, даже торжественно пояснил Маса и вдруг вздохнул. - А есё ты, Сенька-кун, на меня походз. Я когда быр такой, как ты, тодзе быр маренький бандзит. Бери бы госпозина не встретир, вырос бы борьсёй бандзит. Он - мой учитерь. А я буду твой учитерь.

- Есть у меня уже учитель, - проворчал Скорик, перестав бояться, что станут до смерти убивать...

- Чему учит? - оживился Маса. (То есть на самом-то деле он спросил тему утит, но Сенька уже научился разбирать его чудной говор и с пониманием не затруднился.)

- Ну, там хорошим манерам...

Коротышка ужасно обрадовался. Это самое главное, говорит. И объяснил про настоящую учтивость, которая происходит от искреннего уважения ко всякому человеку.

В разгар объяснения над Сенькиной головой зажужжала муха. Он ее, настырную, гнал-гнал, никак не отставала. А японец как подпрыгнет, махнул рукой - и поймал насекомую в кулак.

От такой его резвости Скорик взвизгнул, на корточки присел, да еще голову руками прикрыл - думал, прибить хочет.

Маса посмотрел на скорчившегося Сеньку, спрашивает: ты что это?

- Напужался, что стукнете.

- Зачем?

Сенька ему со всхлипом:

- Сироту всякий обидеть может. Японец наставительно поднял палец: нужно, говорит, уметь себя защищать. Особенно, если сирота.

- Как это - "уметь"?

Тот смеется. А кто, мол, говорил, что ему учитель не нужен? Хочешь научу, как себя защищать?

Скорик вспомнил, как азйатец руками-ногами машет, и тоже так захотел.

- Неплохо бы, - говорит. - Да, чай, трудно этак ловко людей мордовать?

Маса подошел к окну, выпустил пойманную муху на волю.

Нет, говорит, мордовать нетрудно. Трудно научиться Пути.

(Это Сенька потом понял, что он слово "Путь" как бы с большой буквы сказал, а тогда не смикитил.)

- А? - спросил. - Чему научиться?

Стал ему Маса про Путь объяснять. Что, мол, жизнь - это дорога от рождения к смерти и что дорогу эту нужно пройти правильно, не то дойти-то дойдешь, никуда не денешься, только потом не обессудь. Если будешь ползать по той дороге по-мушиному, быть тебе в следующем рождении мухой, как та, что жужжала. Будешь гадом в пыли пресмыкаться, гадом и народишься.

Сенька подумал, что это он для образности сказал, к слову. Не знал еще, что Маса про мух и гадюк взаправду говорил, во всей натуральности.

- А как правильно идти по Пути? - спросил Скорик. Оказалось, умучаешься, если по-правильному. Перво-наперво, как проснешься с утра, нужно говорить себе: "Сегодня меня ждет смерть" - и не пугаться. И все время о ней, смерти, думать. Потому не знаешь ведь, когда твой путь закончится, и нужно завсегда наготове быть.

(Сенька зажмурил глаза, сказал заветные слова и нисколько не напугался, потому что увидел перед собой Смерть, ужас до чего собой прекрасную. Чего ж бояться, если она тебя ждет?)

Но дальше хуже пошло.

Врать нельзя, без дела валяться нельзя, на перине пуховой спать нельзя (вообще нежить себя ни-ни), а надо себя всяко терзать, испытывать, закалять и в черном теле держать.

Послушал Сенька, послушал, и чего-то не захотелось ему этакую страсть выносить. И без того набедовался, наголодался, только-только к настоящей жизни принюхиваться стал.

- А попроще нельзя, без Пути? Чтоб только драться?

Маса от такого вопроса расстроился, головой покачал. Можно, говорит, но тигра тебе тогда не победить, только шакала.

- Ничего, с меня и шакала хватит, - заявил Скорик. - Тигра можно сторонкой обойти, ноги не отвалятся.

Японец еще пуще закручинился. Ладно, говорит, ленивая душа, бес с тобой. Снимай курточку, будет тебе первый урок.

И стал учить, как правильно падать, если с размаху по морде бьют.

Сенька науку освоил быстро: исправно падал, через голову перекувыркивался и на ноги вставал, а сам всё ждал, когда же Маса спрашивать станет, откуда у хитровского голодранца богатство.

Нет, не стал.

Однако перед тем, как уйти, сказал:

- Господин спрашивает, не хочешь ли ты, Сенька-кун, ему что-нибудь рассказать? Нет? Тогда саёнара. Это по-ихнему "пакеда".

И повадился в нумера ходить, дня не пропускал. Спустится Сенька к завтраку - а Маса уже сидит у самовара, весь красный от выпитого чаю, и хозяйка ему варенья подкладывает. Строгая мадам Борисенко от него вся размякала, румянилась. И чем только он ее взял?

Потом начинался урок японской гимнастики. Честно сказать, Маса больше языком трепал, чем настоящему делу учил. Видно, задумал-таки, хитрый азиат, Скорика на свой Путь уволочь.

К примеру, обучал он Сеньку с крыши сарая вниз сигать. Сенька наверх-то залез, а прыгнуть не может, боязно. Это ж две сажени! Ноги переломаешь.

Маса рядом стоит, поучает. Это тебе, говорит, страх мешает. Ты гони его, он человеку без надобности. Только препятствует голове и телу свое дело делать. Ты ведь знаешь, как прыгать, я тебе показал и объяснил. Так не бойся, голова и тело всё сами исполнят, если страх мешать не будет.

Легко сказать!

- Вы чего, сенсей, вовсе ничего на свете не боитесь? - Это его так называть нужно было, "сенсей". "Учитель", значит. - Я думал, таких людей не бывает, кто совсем страха не знает.

Редко, говорит, но бывают. Господин, например, ничего не боится. А я одной вещи очень даже боюсь.

Сеньке от этих слов полегче стало.

- Чего? Мертвяков?

Нет, говорит. Боюсь, что господин или какой-нибудь хороший человек мне доверится, а я не оправдаю, подведу. Из-за своей глупости или невластных мне обстоятельств. Ужас, говорит, как этого страшусь. Глупость - ладно, она с годами проходит. А вот над обстоятельствами один Буцу властен.

- Кто властен? - спросил Скорик. Маса пальцем наверх показал:

- Буцу.

- А-а, Исус Христос.

Японец кивнул. Поэтому, говорит, я Ему каждый день молюсь. Вот так.

Зажмурил глазенки, ладоши сложил и загнусавил чего-то. Сам же после и перевел: "На Буцу уповаю, но и сам сделаю всё, что могу". Такая у них японская молитва.

Сенька фыркнул:

- Тоже мне японская. На Бога надейся, а сам не плошай.

Потом еще однажды заговорили о божественном.

Мух у Сеньки в комнате много развелось. Видно, на крошки налетали - очень уж он лют был пирожные со сдобами трескать.

Маса мух не любил. Ловил их, как кот лапой, но чтобы раздавить или прихлопнуть - ни в жизнь. Всегда к окошку поднесет, выпустит.

Скорик раз спросил:

- Чего вы, сенсей, с ними церемонии разводите? Шлепнули бы, и дело с концом.

Тот в ответ: никого не нужно убивать, если можно не убивать.

- Даже муху?

Какая разница, говорит. Душа она и есть душа. Сейчас это муха, а если будет себя в своей мушиной жизни правильно вести, то в следующем рождении, может, человеком станет. К примеру, таким, как ты.

Сенька обиделся:

- Чего это, как я? Может, как вы?

Маса сказал на это, а если будешь хамить учителю, то сам после смерти станешь мухой. Ну-ка, говорит, уворачивайся. И как врежет Сеньке по роже - попробуй-ка, увернись. Только в ушах зазвенело.

Так вот и обучался японской премудрости.

И всякий раз в конце диковинный учитель спрашивал одно и то же: не желаешь ли, мол, чего господину передать.

Сенька глазами хлопал, отмалчивался. Не мог в толк взять, о чем спрос. Про клад? Или про что другое?

Маса, впрочем, никакой докуки не делал. Подождет с полминутки, кивнет, скажет свое "саёнара" и идет себе восвояси.

Дни летели быстро. Урок гимнастики, урок грамматики, урок арифметики, урок французского, закрепление пройденного во французском ресторане, потом променад по магазинам, снова урок - изящных манер, с Жоржем, а там уж пора ужинать и на практикум. "Практикумом" Жорж называл вояжи в оперетку, танц-зал, бордель или какое другое светское место.

По утрам Сенька дрых допоздна, а встанешь, умоешься - уже и Маса тут как тут. И снова-здорово, чисто белка в колесе.

Пару раз, заместо практикума, заглядывал на Хитровку к Ташке - после темна и, конечно, не в сюртуке-фраке, а в прежней одежде. Как говорил Жорж, опашем.

Делал это так.

Нанимал на Трубе степенного, трезвого извозчика и непременно чтобы с номером, ехал на нем до Лубянки. Переодевался прямо в коляске, спустив пониже кожух.

На Лубянке, уже преобразовавшись из негоцианта в апаша, оставлял ваньку дожидаться. Плохо ли - сиди себе, спи, по целковому за час. Только уговор: с козел сходить ни-ни, не то вмиг одежду с сиденья попрут.

Упрямая Ташка денег, какие Сенька давал, не брала. И от своих шалавских занятий отходить не желала, потому что гордая. Деньги, говорила, от мужчины кто берет - не за работу, а просто так? Либо маруха, либо супруга. В марухи я к тебе идти не могу, как мы есть с тобой товарищи. В супруги тоже не согласная, из-за французки (не то чтоб Сенька ее жениться звал - это уж Ташка сама себе напридумывала). Сама сколько требуется заработаю. А не хватит, вот тогда ты мне поможешь, как товарищ.

Однако от Сенькиных рассказов про его новую светскую жизнь заиграла в Ташке амбиция или, иначе сказать, честолюбие. Захотелось ей тоже карьеру произвесть - из уличной мамзельки в "гимназистки" подняться, тем более и возраст был подходящий.

"Гимназистки" улицу не утюжат, клиентов им сводня поставляет. Работа против уличной лахудры не в пример легче и денежней.

Тут первое - платье гимназическое купить, с пелериной, но на это у Ташки отложено было.

Сводня знакомая тоже имелась. Баба честная, надежная, за клиентов всего треть себе берет. А клиентов, которые гимназисток ценят, полным-полно. Люди всё солидные, в возрасте, при деньгах.

Одна только была трудность, такая же, как у Сеньки: культурности не хватало, бонтонно разговор повести. Ведь клиент, он верить должен, что к нему настоящую гимназистку привели, а не мамзельку переодетую.

Потому Ташка тоже стала французские слова и всякие изящные выражения учить. Сочинила себе жизненную историю, стала Сеньке рассказывать. Пока еще не твердо все слова помнила, подглядывала по бумажке. Вроде как она гимназистка четвертого класса, инспектор ее совратил, цветок невинности сорвал, всяким кунштюкам обучил, и вот теперь она тайком от маман и папан зарабатывает себе женским местом на конфекты и пирожные.

Скорик историю послушал и как человек со светским опытом предложил кое-что подправить. Особенно же советовал в рассказ матерщину не вставлять.

Ташка такому совету удивилась - она, хитровская порода, разницы между приличными и похабными выражениями понимать не умела. Тогда он ей все матюгальные слова на листочке написал, чтоб запомнила. Ташка обхватила голову руками, стала повторять: ...., ...., ...., ..... Сенькины уши, приобыкшиеся к культурному, или еще лучше сказать, цивилизованному разговору, от этого прямо вяли.

А еще Ташка с прошлой Сенькиной дачи купила себе щенка пуделя. Был он маленький, беленький, шебутной и несказанно нюхастый. Сеньку со второго раза уже узнал, обрадовался, запрыгал. Все Ташкины цветы различал и на каждый тявкал по-особенному. Имя ему было Помпоний, попросту Помпошка.

Когда Скорик к Ташке во второй раз заглянул - рассказать, как с братишкой повидался, и новый зуб показать (ну и еще одно дело было, денежное), товарка на него накинулась:

- Чего приперся? Ты что, не видал, у меня на окне красный мак? Забыл, что это значит? Я ж тебя учила! Опасность, вот что! Не ходи ты на Хитровку, Князь тебя ищет!

Сенька и сам про это знал, да как было не прийти? Из-за светской учебы и особенно Жоржевых практикумов от двух тысяч у него уже едва четверть оставалась. В неделю полторы тысячи спустил, вот какой с ним приключился дезастр. Срочно требовалось упрочить финансовый статут.

Слазил в подземелье, упрочил.

Хотел взять два прута, но передумал - хватит и одного. Нечего попусту шиковать, денежка счет любит. Пора жить по правильному принципу.

Ювелир Ашот Ашотыч Сеньке как родному обрадовался. Сторожить лавку доверил попугаю, повел гостя за шторку, коньяком-бисквитом угостил.

Скорик бисквит сжевал, коньячку тоже отхлебнул, самым культурным манером, и только после предъявил ювелиру прут, но в руки не дал. Потребовал не четыреста рублей - тысячу. Согласится или нет?

Дал Самшитов тысячу, слова не сказал!

Стало быть, правда в книге судьи Кувшинникова написана, про настоящую-то цену.

Ювелир все подливал коньяку. Думал, напьется хитровский недоумок, сболтнет лишнее. Спросил, будут ли еще прутья и когда.

Сенька ему хитро:

- По тысяче пруты закончились, один только и был. Вы меня, господин Самшитов, с заказчиком сведите, тогда, может, еще появятся.

Поморгал Ашот Ашотыч чернильными глазами, посопел, однако понял - были дураки, да все вышли. А моя комиссия, спрашивает.

- Как положено - двадцать процентов.

Тот заволновался. Двадцать мало, говорит. Настоящих клиентов только я знаю, без меня вам на них не выйти. Надо тридцать процентов дать.

Поторговались, сошлись на двадцати пяти.

Оставил Скорик ювелиру адрес, куда в случае чего весточку послать, и пошел, очень собой довольный.

Самшитов вслед:

- Так я могу надеяться, господин Скориков?

И попугай Левончик, хрипло:

- Господин Скорриков! Господин Скорриков!

Дошел до извозчика, переоделся в приличный вид, но в пролетке не поехал, отправился домой пешком. Не шиковать - значит не шиковать. Лишний полтинник, конечно, трата не грандиозная, однако раз по принципу, значит, по принципу.

На углу Цветного бульвара обернулся - так, померещилось что-то.

Глядь - под фонарем фигура знакомая. Проха! От Хитровки следил, что ли?

Скорик к нему, ворюге, бросился, ухватил за грудки.

- Отдавай котлы, паскуда!

Сам-то уж почти неделю с новыми котлами ходил, золотыми, но то не Прохина печаль. Утырил у своего - отвечай.

- Красно нарядился, Скорик, - процедил Проха и высвободился рывком. - А по харе, гнида, не хошь?

И руку в карман, а там, Сенька знал, свинчатка или чего похуже.

Тут свист, топот. Городовой несется - защищать приличного юношу от шпаны.