государей, одолеваемых иезуитами.
труппа, несомненно забавнейшее из известных мне зрелищ. В жизни своей не
видал я ничего уморительнее. Куклы кажутся четырех или пяти футов ростом, но
в действительности они много меньше, ибо когда музыканту в оркестре
случается положить на просцениум свою шляпу, она приобретает угрожающие
размеры и заслоняет собою актера. Тут обычно ставят комедию и балет.
Комический персонаж в одной из пьес, которую я смотрел, - трактирный слуга.
От сотворения мира не бывало еще такого подвижного актера. В него было
вложено немало труда. У него были какие-то сверхсуставы ног и искусно
сделанные, совсем как живые, глаза, которые подмигивали партеру так, что
новому человеку становилось не по себе; зато посвященная публика, состоявшая
главным образом из простолюдинов, принимала это - и все остальное - как
нечто совершенно естественное и как если бы он был действительно живой.
Веселость его была поистине неистощимой. Он беспрерывно выкидывал коленца
ногами и подмигивал зрителям. Тут был и седовласый "благородный отец",
который присаживался на традиционную театральную скамейку и в традиционной
театральной манере благословлял свою дочь.
в свою пещеру и старается утешить. Они усаживаются на софу (традиционную
софу на традиционном месте, напротив суфлера!), и на сцену выходит процессия
музыкантов; одно из этих существ бьет в барабан и при каждом ударе валится с
ног. Музыканты не нравятся девушке, и их сменяют танцоры. Сначала четверо,
потом двое. Эти двое - в костюмах телесного цвета. И как они танцуют! Мне
никогда не забыть ни высоты их прыжков, ни немыслимой и нечеловеческой
продолжительности их пируэтов, ни их нелепых ног, видных из-под платья, ни
того, как они замирали на пуантах, когда это требовалось паузой в музыке, ни
того, как кавалер отступал назад, когда полагалось танцевать даме, а дама -
когда полагалось танцевать кавалеру, ни страстности финального pas de deux *
ни, наконец, того, как они напоследок покинули одним прыжком сцену! Отныне я
уже не смогу смотреть настоящий балет, сохраняя серьезную мину.
под названием "Святая Елена, или Кончина Наполеона". В первой картине был
показан Наполеон с непомерно большой головой, сидевший на софе в своей
комнате на острове св. Елены; вошел слуга и обратился к нему со следующим
загадочным сообщением.
могли видеть его мундир!) рядом с Наполеоном казался совершеннейшим мамонтом
в образе человека. Он был премерзкой наружности; у него было чудовищно
непропорциональное лицо, и вместо нижней челюсти - какая-то тяжелая глыба,
долженствовавшая подчеркивать его тираническую и бесчувственную натуру. Он
сразу же приступил к своей системе преследований, назвав своего узника
"генерал Буонапарте", на что последний ответил с глубочайшим трагизмом: "Сэр
Юд-се-он-Лау! Не смейте называть меня так! Повторите эти слова и оставьте
меня! Я Наполеон - император Франции!" Ничуть не смутившись, сэр
Юд-се-он-Лау принялся излагать ему предписания британского правительства,
определявшие распорядок дня пленника, убранство его комнат и прочее и
ограничивавшие число его приближенных четырьмя или пятью лицами. "Четверо
или пятеро! И это при мне, который недавно единолично командовал ста
тысячами человек! А теперь этот английский офицер толкует о каких-то
четырех-пяти людях при мне!" На протяжении всей пьесы Наполеон, говоривший
очень похоже на настоящего Наполеона и то и дело обращавшийся к себе с
небольшими монологами, был чрезвычайно сердит на "этих английских офицеров"
и "этих английских солдат", что доставляло огромное удовлетворение публике,
которая приходила в восторг, когда он одергивал Лоу, и всякий раз, как тот
произносил: "генерал Буонапарте" (а он только и делал это, неизменно
выслушивая все ту же поправку) - проникалась к нему лютой ненавистью. Было
бы трудно сказать за что. Видит бог, у итальянцев не слишком много причин
симпатизировать Наполеону.
английскую форму французским офицером, предложившим Наполеону побег. Заговор
был раскрыт, после того как движимый благородством пленник отказался украсть
для себя свободу, а офицер был тотчас же приговорен Лоу к повешению. При
этом Лоу произнес две очень длинные речи, примечательные тем, что и ту и
другую он заключил громким "Yas" {Искаженное англ. yes-да.} - очевидно,
чтобы показать, что он англичанин, - чем вызвал бурю рукоплесканий. Наполеон
был настолько потрясен этой катастрофой, что с ним тут же случился обморок,
и двум куклам пришлось унести его на руках. Судя по дальнейшему, он так и не
оправился от этого удара, ибо в следующем действии его показали в кровати (с
пологом из малиновой и белой материи) и в белоснежной рубашке. Тут же была
некая преждевременно облачившаяся в траур дама с двумя малютками, которые
стояли на коленях возле кровати Наполеона, пока он благопристойно не отошел
в вечность. Последним словом, слетевшим с его уст, было "Ватерлоо" *.
своеволием и по собственному почину проделывали самые невероятные вещи: то
подворачивались, то забирались под стол, то повисали в воздухе, то вдруг
начинали скользить и вовсе исчезали со сцены, увлекая и его за собой бог
весть куда, и притом в тот момент, когда он произносил свои речи, - и самое
смешное было то, что при всех злоключениях лицо его неизменно сохраняло
грустное выражение. Чтобы положить конец одному из своих объяснений с Лоу,
ему пришлось сесть за стол и взяться за чтение. При этом туловище его
согнулось над книгой, как машинка для стаскивания сапог, а глаза с
сентиментальным выражением были по-прежнему устремлены в партер. Никогда я
не видел ничего более забавного. Он был поразительно хорош и в постели, в
рубашке с огромным воротником и маленькими ручками поверх одеяла.
волосами, совсем как у Мауорма *, которая, вследствие какой-то неисправности
проволок, парила над ложем Наполеона, как коршун, и давала медицинские
заключения в воздухе. Доктор Антомарки был почти так же хорош, как Лоу, но
последний был неизменно на высоте - законченный негодяй и злодей, не
оставлявший на этот счет ни малейших сомнений. Всего великолепнее Лоу
оказался в финале. Услышав слова доктора и камердинера: "Император
скончался", он вынул часы и подвел, нет, не часы, а итог всему представлению
злорадным, характерным для его бесчеловечности восклицанием: "Ха! ха! Без
одиннадцати шесть! Генерал умер! Шпион повешен!" - На этом занавес
торжественно опустился.
чем Palazzo Peschiere, или Дворец Рыбных Садков, куда мы перебрались из
Розовой тюрьмы в Альбаро, как только истек трехмесячный срок, на который мы
сняли ее.
стороне. Его окружают принадлежащие ему чудеснейшие сады со статуями,
вазами, фонтанами, мраморными бассейнами, террасами, аллеями апельсиновых и
лимонных деревьев, зарослями роз и камелий. Все его апартаменты отличаются
безукоризненными пропорциями и великолепной отделкой, но самое замечательное
в этом дворце - большой зал, футов пятьдесят в высоту, с тремя огромными
окнами в задней стене, откуда можно обозревать всю Геную, ее гавань и море и
откуда открывается один из самых пленительных и чарующих видов на свете.
Трудно представить себе более нарядное и удобное жилище, чем просторные
комнаты этого дома; и уж, конечно, совсем невозможно нарисовать в своем
воображении что-нибудь привлекательнее, чем окружающая его природа, как при
солнечном свете, так и в лунную ночь. Он скорее похож на волшебный дворец из
"Тысячи и одной ночи", чем на чопорное и солидное обиталище.
наскучит рассматривать произведения неудержимой фантазии на стенах и
потолках, яркие и свежие по своим краскам, точно вчера только написанные; и
то, что покои первого этажа, и даже один большой зал, куда выходят восемь
остальных комнат, вполне достаточны, чтобы служить местом прогулок; и то,
что наверху есть множество коридоров и спален, которыми мы совершенно не
пользуемся и которые редко посещаем, так что едва находим туда дорогу; и то,
наконец, что с каждой из четырех сторон здания виды совершенно различны -
все это не так уж существенно. Зато панорама из нашего зала представляется
мне каким-то дивным видением. Я любуюсь ею в своем воображении, как
любовался по сто раз в день в безмятежной действительности, и мысленно
переношусь туда, гляжу из окна и вдыхаю сладкие ароматы, струящиеся из сада,
погруженный в блаженство ничем не омрачаемых грез.
бесчисленными церквами и монастырями, устремленными в озаренное солнцем
небо, а внизу, где начинаются крыши, протянулась одинокая стена женской
обители, построенная наподобие галереи с железным крестом в конце; здесь не
раз в ранние утренние часы я видел монахинь в темных покрывалах, печально
скользивших взад и вперед, останавливаясь время от времени, чтобы бросить
украдкой взгляд на пробуждающийся ото сна мир, в жизни которого они не
принимали участия. Старина Monte Faccio, самый веселый из генуэзских холмов
в безоблачную погоду и самый хмурый, когда надвигается ненастье, высится
слева. Цитадель внутри крепостных стен (добрый король построил ее, чтобы
держать город в повиновении и сносить ядрами дома генуэзцев, если они
вздумают проявлять недовольство) господствует над этой высотой справа.
Безбрежное море расстилается между ними, а полоска побережья - она
начинается у маяка и, постепенно суживаясь, исчезает в розоватой дали, - это
красивейшая береговая дорога в Ниццу. Ближайший сад, проглядывающий между
крыш и домов, это Acqua Sola {Буквально "чистая вода" (итал.).},
общественный парк, где весело играет военная музыка, мелькают белые шарфы
женщин и генуэзская знать катается по кругу, блистая при этом если не
мудростью, то во всяком случае роскошью нарядов и экипажей.
в мою сторону. Но поскольку сцена от меня скрыта, бывает очень забавно
наблюдать, не зная в чем дело, за внезапными переменами в выражении лиц, то
серьезных, то беззаботно смеющихся. Еще более странно слышать в вечернем
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Русанов Владислав
Василенко Иван
Акунин Борис
Перумов Ник