Чтение 11–й страницы книги ~Козел отпущения~

простой оберточной бумаге, без затейливой упаковки, на бечевке -- печать. Я
взял его, вышел из комнаты и снова поднялся по лестнице.

Шарлотта уже ждала меня на площадке.

-- Принесли? -- спросила она.

-- Да, -- ответил я. -- Она хочет, чтобы я сам дал \textit{это} ей?

Служанка снова пристально взглянула на меня и ответила:

-- Нет-нет... -- словно мои слова удивили и обидели ее. Взяв пакет у
меня из рук, она сказала: -- Спокойной ночи, господин граф.

Затем быстро пошла от меня по коридору.

Отказ от моих услуг, должно быть, означал, что во мне больше не
нуждались, и я снова медленно направился в гардеробную комнату, спрашивая
себя, как понять внезапный конец моего визита. Возможно, у графини какое-то
психическое расстройство, бывают припадки... Шарлотта и Жан де Ге знают, как
ей помочь, а остальные члены семейства, вероятно, нет. Я надеялся, что
содержимое пакета -- не важно, что это, -- принесет ей облегчение. Графиня
казалась вполне нормальной, вполне владела собой -- я не говорю о ее нраве.
Нет, она не произвела на меня впечатления душевнобольной.

Я вошел в гардеробную и остановился, внезапно почувствовав, как я устал
и подавлен. Передо мной стояло лицо графини. Я не знал, что предпринять, и
тут из ванной раздался голос:

-- Ты уже пожелал маман доброй ночи?

Я узнал его, это был голос Франсуазы, белокурой поблекшей женщины, и я
впервые заметил, что из гардеробной в ванную ведет дверь, прикрытая от меня
большим шкафом. Должно быть, она услышала, как я вошел. У меня мелькнула
тревожная мысль. В гардеробной, естественно, не было кровати. Где,
интересно, спит Жан де Ге?

-- Ты здесь, Жан? -- снова позвал голос. -- Я подумала, ты захочешь
принять ванну, и напустила воду. -- Голос зазвучал глуше, точно она вышла в
другую комнату.

Я прошел в ванную. Судя по всему, ею пользовались двое. Две губки, две
коробочки с зубным порошком, два полотенца... Я узнал бритвенный прибор, но
тут же увидел резиновую шапочку, женские шлепанцы и купальный халат, висящий
на двери.

Я стоял совершенно неподвижно, боясь, что меня услышат. Раздался щелчок
выключателя, вздох, затем плачущий голос:

-- Почему ты не отвечаешь, когда я обращаюсь к тебе?

Я собрался с духом и перешагнул порог. Передо мной была спальня той же
величины и формы, что у сестрицы Бланш, но веселей, со светлыми узорными
обоями и без картин на духовные сюжеты. В алькове вместо аналоя стоял
туалетный столик с зеркалом и канделябрами. Напротив алькова была большая
двуспальная кровать без полога. В ней, опершись спиной о подушки, полулежала
женщина по имени Франсуаза -- волосы накручены на папильотки, на плечах --
воздушная розовая ночная кофточка. Казалось, женщина внезапно съежилась,
стала меньше, чем выглядела в гостиной.

Она сказала по-прежнему жалобно, по-прежнему обиженно:

-- Конечно, ты не мог не просидеть весь вечер наверху... Хотя бы
когда-нибудь подумал обо мне... Даже Рене, которая всегда на твоей стороне,
сказала, что ты становишься невозможным.

Я перевел глаза с ее усталого, хмурого лица на пустую подушку на другой
стороне кровати. Узнал дорожные часы на столике и пачку сигарет. Даже
полосатая пижама, в которой я спал в отеле, была аккуратно сложена на
подвернутой простыне.

Я по глупости думал, будто Франсуаза -- жена Поля, а я, то есть Жан де
Ге, -- ее брат. У меня упало сердце, когда я понял, что он был, напротив, ее
мужем.

ГЛАВА 5

Моим первым безотчетным движением -- автоматическим и нелепым -- было
забрать с постели пижаму; я подошел к кровати, не глядя на Франсуазу,
схватил вещи и направился в ванную. К моему ужасу, Франсуаза заплакала,
говоря сквозь слезы о том, что я ее не люблю, что она несчастна и что маман
всегда встает между нами. Я ждал в ванной, пока она не утихнет. Наконец она
высморкалась, и я услышал приглушенное всхлипывание и прерывистые вздохи,
которые обычно следуют за слезами, когда человек пытается взять себя в руки.
При мысли о том, что она может слезть с постели и пойти следом за мной, я
пришел в полное расстройство и, захлопнув дверь в спальню, запер ее, ощущая,
что, по-видимому, правильно играю свою роль. Именно так поступил бы Жан де
Ге, если бы ему было стыдно, или скучно, или и то и другое вместе. Я опять
рассердился, как тогда, в отеле, когда был вынужден надеть его одежду. Как
бы он смеялся, если бы видел сейчас меня, нелепую фигуру с его пижамой в
руке, увидел, как я прячусь в ванной в то время, как рядом, в спальне, лежит
в постели его жена. Та самая ситуация, что вызывает в театре взрывы смеха, и
я подумал о том, как близко от комического до ужасного и отвратительного. Мы
смеемся, чтобы защититься от страха, нас привлекает то, что внушает нам
омерзение. В альковых сценах фарса публика хохочет и визжит от восторга как
раз потому, что отвращение, с которым мы ждем развязки, щекочет нам нервы.
Интересно, предвидел ли Жан де Ге этот момент или думал, подобно мне, когда
я ехал в замок, что через час-другой пьеса будет доиграна, маскарад подойдет
к концу. Возможно, ему никогда и в голову не приходило, что я поступлю так,
как я поступил. И все же наш разговор накануне, мои стенания о том, что
жизнь моя пуста и ничто не привязывает меня к людям, давали ему прекрасный
шанс сказать со смехом: .

Если он действительно хотел сбежать и сделать меня козлом отпущения,
это доказывает, что ему не дорог никто в замке. Мать и жена, нежно его
любящие, ничего для него не значат. Ему безразлично, что с ними станет, да и
с остальными тоже; я могу делать с ними все, что захочу. Если учесть все
обстоятельства, маскарад был мало сказать жестоким -- бесчеловечным.

Я закрыл капающий кран и перешел в гардеробную. На смену душевному
подъему, внутренней свободе, которые я испытывал во время обеда с графиней,
пришло уныние, как только у нее изменилось настроение. Я мог бы выкинуть из
мыслей ее искаженное страданием лицо -- еще одно звено в цепи событий этого
фантастического вечера, -- а я поспешил утешить ее, побыстрей найти пакет и
передать его Шарлотте. Сейчас, догадавшись, что плачущая Франсуаза -- жена
де Ге, я ее тоже хотел утешить: ее слезы огорчили меня. Внизу, в гостиной,
эти люди казались мне нереальными, но здесь, каждая в отдельности, они были
беззащитны и возбуждали во мне жалость. Тот факт, что, сами не сознавая
того, они были невинными жертвами легкомысленной шутки, больше не казался
мне смешным. К тому же я не был до конца уверен, что это шутка. Скорее
своего рода проверка моих сил, испытание стойкости и долготерпения, точно
Жан де Ге сказал мне: .

Я подошел к столу и взял пакет с буквой . Маленький, твердый, он был
в нарядной оберточной бумаге. С минуту я стоял, взвешивая его в руке, затем
неторопливо прошел через ванную и подошел к двери. В спальне было темно.

-- Ты не спишь? -- спросил я.

С постели донесся шорох, затем зажегся свет: Франсуаза сидела на
кровати, глядя на меня. Папильотки скрывал ночной чепчик из тюля, завязанный
под подбородком розовым бантом, вместо ночной кофточки на плечах была шаль.
Наряд этот плохо сочетался с ее бледным усталым лицом. Она зевнула и
посмотрела на меня из-под полуопущенных ресниц.

-- А что? -- спросила она.

Я подошел к ней.

-- Послушай, -- сказал я, -- прости, если я был сейчас груб. Маман
вдруг стало плохо, и я встревожился. Я бы раньше спустился, но ты сама
знаешь, как с ней трудно. Погляди, что я купил тебе в Париже.

Она недоверчиво взглянула на пакетик, который я сунул ей в руку, затем
уронила его на одеяло, вздохнула.

-- Пусть бы это случалось время от времени, -- сказала она, -- тогда
ладно, но это бывает так часто, каждый день, всегда. Порой мне кажется, что
маман меня ненавидит, и не только маман, все вы -- Поль, Рене, Бланш. Даже
Мари-Ноэль не питает ко мне никаких нежных чувств.

Видно было, что она не ждет ответа, и слава Богу, потому что у меня не
было слов.

-- Вначале, когда мы только поженились, все было иначе, -- продолжала
она. -- Мы были моложе, страна освободилась после оккупации, жизнь сулила
нам так много. Я чувствовала себя такой счастливой. А затем, мало-помалу,
это чувство ушло. Я не знаю, чья это вина -- моя или твоя.

Измученное лицо под уродливым тюлевым чепцом, в упор смотрящие на меня
глаза, в которых потухла надежда.

-- Рано или поздно это происходит со всеми, -- медленно сказал я. --
Муж и жена привыкают друг к другу, принимают друг друга как должное. Это
неизбежно, у тебя нет никаких оснований чувствовать себя несчастной.

-- О, я говорю не о том, -- прервала она. -- Я знаю, что мы принимаем
друг друга как должное. Меня бы все это не трогало, если бы ты был моим. Но
здесь все важней, чем мы. Я делю тебя со множеством людей, и -- что самое
ужасное -- ты даже не замечаешь этого, тебе все равно.

Обед с графиней не представлял трудностей, но сейчас... Я не знал, что
сказать.

-- Здесь все давит на меня, -- продолжала Франсуаза, -- замок, семья,
даже природа. Мне кажется, меня душат. Я уже давно бросила попытки
вмешиваться во что-нибудь: отдавать приказания по хозяйству, менять здесь
что-то -- твои родственники ясно дали мне понять, что это не мое дело. В
замке все должно идти своим чередом. Единственное, на что я отважилась за
последние месяцы, это заказать материю на новые занавески в спальне и рюш
для туалетного столика, и даже их сочли слишком экстравагантными. Но тебе
этого не понять.

Она продолжала сидеть, подняв на меня глаза, и я догадался, что от меня
ждут хоть какого-то извинения.

-- Мне очень жаль, -- сказал я, -- но ты и сама знаешь, как это
получается. Здесь, в провинции, мы живем по старинке, поступаем, как
заведено.