Уж лучше мне на хорах
Молитвы распевать,
Чем мужнину дубинку
И ругань испытать.
- Не все мужья такие, - молвил пан Хжонщевский, крепко прижимая к себе
мощный торс пани Юзефы, который переливался через его руку. Песенка
подошла к кульминационной точке:
Заутреню, вечерню
Согласна я стоять...
- Го-го-го-го-го-го-го! - вдруг вывел в этом месте высоким фальцетом
пан Аньолек фразу грегорианского хорала, хлопая себя по бедрам и по столу,
будто танцуя казачка.
Все, что прикажут, делать
Да горюшка не знать...
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - визжала веселая компания, в
Володкович даже пытался подкатиться к сестре Акручи, но та увернулась от
него, прямо как в танце. Все били в ладоши, повторяя:
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть!
Пан Аньолек дубасил кулаком по столу так, что стаканы подпрыгивали.
Пани Юзефа, с виду увлеченная общим весельем, поглядывала, однако, на
стаканы и чарки и придерживала их, чтоб не разбились.
В эту минуту вошел отец Сурин. Он был погружен в свои мысли и даже не
заметил, что творится в корчме, не обратил внимания и на то, что с его
приходом шумное веселье вмиг оборвалось и воцарилась гробовая тишина.
Учтиво молвив: "Слава Иисусу!" - он приблизился к стойке. Сестра
Малгожата, побледнев как мертвец, спряталась за мощную спину пана
Хжонщевского. Пользуясь ее смятением, Володкович взял ее за руку. Пани
Юзефа проворно подбежала к капеллану.
- Чем могу служить? - любезно спросила она.
- Дай мне, хозяюшка, чарку водки, - сказал ксендз Сурин и досадливо
поморщился. - Туман какой-то в голове, - вздохнул он, - сам не пойму, с
чего бы это!
Пани Юзя налила ему мутной сивухи в синюю чарку, подала на тарелке
ломоть хлеба и огурец. Ксендз Сурин разом опрокинул этот мужицкий напиток,
взял огурец, быстро откусил от него несколько раз и заел хлебом.
- Такое торжество нынче, - ласково сказала хозяйка, - такие гости в
обители!
- Ах да, - сказал ксендз, жуя хлеб. - Но все это суета! Бог этого не
любит!.. - прибавил он, вперяясь глазами куда-то вдаль.
- Не все люди покорны богу, - убежденно молвила пани Юзя и взяла у
ксендза из рук тарелку с огрызком огурца.
- Да, да, и я так полагаю, - бессмысленно повторил отец Сурин и опять
загляделся на что-то вдали. Вытер мокрые от огурца руки об сутану и
сказал: - Но где искать таких людей, что знают путь к господу?
Вдруг его поразило молчание, царившее в корчме. Он огляделся и заметил
сестру Малгожату. Секунду задержав взгляд на ней, он посмотрел на
остальных. Володкович учтиво поклонился. Видя, что его появление нагнало
на всех тоску, ксендз и сам смутился.
- Бог мой, да ведь я вам испортил веселье, - сказал он, - надо поскорей
уходить! - И словно бы печаль или сожаление прозвучали в его голосе. - Что
ж, до свидания! Мир дому сему!
Все ответили хором. Склонив голову, ксендз ступил на порог. Казюк
отворил перед ним дверь и прошел следом в сени. Выйдя из корчмы, ксендз на
миг остановился, взглянул на Казюка, который, улыбаясь, стоял на пороге.
- И тут дьявол колобродит, - беспомощно прошептал ксендз.
- Что поделаешь, - сказал Казюк, - так уж идет на свете.
- Откуда тебе знать свет! - пожал плечами Сурин.
- А вам?
- Мне-то? Я тоже не знаю... Что я видел? Вильно, Смоленск, Полоцк. С
двенадцати лет живу в монастыре. Но, пожалуй, не так уж любопытно все это.
- И ксендз неопределенным жестом указал на местечко. - Все это...
Казюк опять усмехнулся.
- Нет, любопытно, любопытно, - убежденно сказал он.
- У моей матери были четыре прислуги, - сказал вдруг ксендз без видимой
связи с предыдущим, - и она не могла управиться с хозяйством. А потом
стала кармелиткой, и пришлось самой себя обслуживать. И она была
счастлива...
- Спокойна была, - согласился Казюк.
- Вот-вот. А я?
В эту минуту сестра Малгожата от Креста выбежала из дверей, уверенная,
что отца Сурина уже нет поблизости, и наткнулась прямо на него. Она
поцеловала ему руку.
- Дочь моя, где я тебя вижу! - со вздохом сказал отец Сурин.
- У меня дело было к этой женщине, - прошептала сестра, прикрыв глаза.
- Ступай, дочь моя, и больше не греши, - с неожиданной важностью молвил
ксендз Сурин.
Она низко поклонилась и быстро пошла по грязи к монастырской калитке.
Ксендз смотрел, как она скрылась в воротах, потом покачал головой. Казюк
стоял все с той же безразличной усмешкой на устах.
- Тут дьявол, и там дьявол, - сказал он вдруг басом.
7
Сентябрь был ненастный. На отпущение грехов погода выдалась пасмурная,
и хоть дождя не было, народу съехалось меньше, чем ожидали в местечке.
Впрочем, Людынь стояла в глухом месте, далеко от больших трактов, среди
лесов и болот, - католиков в окрестностях было немного. И все же кое-кто
приехал, - на рынке расположилась ярмарка, возы вперемешку с балаганами
люди в облепленных грязью сапогах спорили и торговались, бабы в шерстяных
платках жадно поглядывали на пестрые ткани, кучами наваленные на рундуках,
- одним словом, праздник. Через рынок пролегала широкая дорога, теперь
очищенная от вечной грязи, насколько возможно было, и посыпанная песком и
хвоей. Посередине дороги осталась лужа, которую не удалось вычерпать, -
маслянисто поблескивала грязная вода. Процессия из монастыря должна была
по этой дороге пройти в приходский костел, и через лужу перебросили
несколько узких досок для ксендзов и монахинь. Вдоль другой стороны рынка
тянулась такая же дорога, проложенная для кареты королевича Якуба.
Королевич прибыл рано утром. Впереди ехала пустая повозка - di ri etto
[почетная (ит.)]. За нею - карета с королевичем. Огромная карета со
сверкающими стеклами казалась непомерно большой для одного человека,
сидевшего там в одиночестве. Везла ее восьмерка белых лошадей с
выкрашенными в розовый цвет гривами и хвостами: четверо были запряжены в
ряд, четверо впереди - цугом, и ехали на них форейторы в ярко-синих
ливреях. Королевич сидел в карете бледный, сонный, с бессмысленным
выражением на болезненном лице. В своем французском, зеленом с белым,
костюме он походил на восковую куклу. Время от времени он открывал
табакерку и нюхал табак. Его ничуть не трогало то, что творилось вокруг, -
толпа людыньских жителей, глазеющих крестьян, отчаянный визг свиньи,
которая едва вывернулась из-под копыт раскрашенных лошадей и покатилась
вниз с костельной горки. За королевичем ехала карета поменьше, в ней
сидели, спесиво надувшись, паны Хжонщевский и Пионтковский. Попадись им
сейчас навстречу кто-нибудь из компании, с которой они накануне выпивали в
корчме, они бы наверняка его не узнали. Но никого из их вчерашних
собутыльников в толпе не оказалось.
Ксендз Брым поджидал королевича у ворот приходского костела. Лошади
почему-то заартачились, и карета остановилась с резким толчком. Подбежали
пажи и гайдуки, откинули подножку кареты, отворили дверцу, придворные
стали по обе стороны, и невысокий, щуплый королевич Якуб, походкой и
манерами настоящий француз, предстал перед стариком ксендзом. Он изящно
приподнял шляпу и поцеловал подставленное ему распятие. Ксендз Брым не
произнес речи, - неслыханное дело! - а только сказал:
- e edictu , qui ve it i omi e Domi i [благословен, кто приходит во
имя господа (лат.)], - после чего направился в костел. Изжелта-зеленый
бархатный костюм королевича тускло лоснился в тумане. Тускло светились
огоньки свечей, которые несли перед королевичем и позади него участники
процессии. Ксендз ввел королевича в костел и усадил под карминным
балдахином. Придворные расселись на передних скамьях. Началась поздняя
обедня.
Между тем перед папертью костела собиралась другая процессия. Вскоре
она двинулась довольно бодрым шагом - вел ее ксендз Лактанциуш,
доминиканец гвардейского роста и с ухватками бравого солдата. Этот рослый
монах мощным голосом выводил "I ig o cruci " [знаком креста (лат.)] и
маршировал, как на плац-параде. За ним едва поспевал невысокий отец
Игнаций, маленький, тощий, с желтым лицом и желтой бородкой, похожий на
козу он тоже пел церковный гимн - видно было, как он широко разевает
небольшой рот, но ни единого звука из его уст не было слышно. Ксендз
Имбер, черноволосый, смуглый, высокий, с большим носом, напоминавший
Савонаролу, с достоинством отставал, чтобы не казалось, будто он марширует
под командой Лактанциуша. Как журавль, вытягивал он длинную шею и,
по-птичьи склонив голову набок, смотрел вперед, недоверчиво разглядывая
толпу по обе стороны дороги, грязь на площади и серый осенний туман. Рядом
шел бледный, тучный отец Соломон, бернардинец, беззвучно шевеля
Шилова Юлия
Круз Андрей
Березин Федор
Майер Стефани
Орлов Алекс
Афанасьев Роман