Чтение 11–й страницы книги ~Алмазный мой венец~

ветхом шушуне и шустрая сестренка, которую он очень любил.

...мы очутились в пивной, где жажда родной рязанской земли вспыхнула в
королевиче с небывалой силой...

Стихи, которые мы, перебивая друг друга, читали, вдруг смолкли, и королевич,
проливая горькие слезы и обнимая нас обеими руками, заговорил своим несколько
надсадным голосом как бы даже с некоторым иностранным акцентом (может быть,
чуть-чуть немецким), неточно произнося гласные: "э" вместо "а", "е" вместо "и",
"ю" вместо "у" и так далее. Акцент этот был еле заметен и не мешал его речи
звучать вполне по-рязански.

- Братцы! Родные! Соскучился я по своему Константинову. Давайте плюнем на все и
махнем в Рязань! Чего там до Рязани? Пустяки. По железке каких-нибудь три часа.
От силы четыре. Ну? Давайте! А? Я вас познакомлю с моей мамой-старушкой. Она у
меня славная, уважает поэтов. Я ей все обещаюсь да обещаюсь приехать, да все
никак не вырвусь. Заел меня город, будь он неладен...

...несмотря на наши возражения, что, мол, как же это так вдруг, ни с того ни с
сего ехать в Рязань?.. А вещи? А деньги? А то да се?

Королевич ничего и слышать не хотел. У него уже выработался характер капризной
знаменитости: коли чего-нибудь захочется, то подавай ему сию же минуту. Никаких
препятствий его вольная душа не признавала.

Вынь да положь!

Деньги на билеты туда, если скинуться, найдутся. До Рязани доедем. А от Рязани
до Константинова каким образом будем добираться? Ну, это совсем пустое дело. На
базаре в Рязани всегда найдется попутная телега до Константинова. И мужик с нас
ничего не возьмет, потому что меня там каждый знает. Почтет за честь. Поедем на
немазаной телеге по лесам, по полям, по березнячку, по родной рязанской земле!..
С шиком въедем в Константинове! А уж там не сомневайтесь. Моя старушка примет
вас как родных. Драчен напечет. Самогону выставит на радостях. А назад как? Да
очень просто: тут же я ударю телеграмму Воронскому в "Красную новь". Он мне
сейчас же вышлет аванс. За это я вам ручаюсь! Ну, братцы, поехали!
Он был так взволнован, так настойчив, так убедительно рисовал нам жизнь в своем
родном селе, которое уже представлялось нам чем-то вроде русского рая, как бы
написанного кистью Нестерова. Мы с птицеловом заколебались, потеряв всякое
представление о действительности, и вскоре очутились перед билетной кассой
Казанского вокзала, откуда невидимая рука выбросила нам три картонных проездных
билета, как бы простреленных навылет дробинкой, и королевич сразу же устремился
на перрон, с тем чтобы тут же, не теряя ни секунды, сесть в вагон и помчаться в
Рязанскую губернию, Рязанский уезд, Кузьминскую волость, в родное село, к маме.
Однако оказалось, что поезд отходит лишь через два часа, а до этого надо сидеть
в громадном зале, расписанном художником Лансере.

Лицо королевича помрачнело.

Ждать? Это было не в его правилах. Все для него должно было совершаться
немедленно - по щучьему веленью, по его хотенью.
Полет его поэтической фантазии не терпел преград. Однако законы железнодорожного
расписания оказались непреодолимыми даже для его капризного гения.
Что было делать? Как убить время? Не сидеть же здесь, на вокзале, на скучных
твердых скамейках.
В то время возле каждого московского вокзала находилось несколько чайных,
трактиров и пивных. Это были дореволюционные заведения, носившие особый
московский отпечаток. Они ожили после суровых дней военного коммунизма - первые,
еще весьма скромные порождения нэпа.
После покупки билетов у нас еще осталось немного денег - бутылки на три пива.
Мы сидели в просторной прохладной пивной, уставленной традиционными елками, с
полом, покрытым толстым слоем сырых опилок. Половой в полотняных штанах и такой
же рубахе навыпуск, с полотенцем и штопором в руке, трижды хлопнув пробками,
подал нам три бутылки пива завода Корнеева и Горшанова и поставил на столик
несколько маленьких стеклянных блюдечек-розеток с традиционными закусками:
виртуозно нарезанными тончайшими ломтиками тараньки цвета красного дерева,
моченым сырым горохом, крошечными кубиками густо посоленных ржаных сухариков,
такими же крошечными мятными пряничками и прочим в том же духе доброй старой,
дореволюционной Москвы. От одного вида этих закусочек сама собой возникала такая
дьявольская жажда, которую могло утолить лишь громадное количество холодного
пива, игравшего своими полупрозрачными загогулинами сквозь зеленое бутылочное
стекло.
Снова началось безалаберное чтение стихов, дружеские улыбки, поцелуи, клятвы во
взаимной любви на всю жизнь.
Время от времени королевич выбегал на вокзальную площадь и смотрел на башенные
часы Николаевского вокзала, находившегося против нашего Казанского.
Время двигалось поразительно медленно. До отхода поезда все еще оказывалось
около полутора часов.
Между тем наше поэтическое застолье все более и более разгоралось, а денег уже
не оставалось ни копейки. Тогда птицелов предложил вернуть обратно в кассу его
билет, так как он хотя и рад был бы поехать в Рязань, да чувствует приближение
приступа астмы и лучше ему остаться в Москве. Он вообще был тяжел на подъем.
Мы охотно согласились, и билет птицелова был возвращен в кассу, что дало нам
возможность продлить поэтический праздник еще минут на двадцать. Тогда
королевич, который начал читать нам свою длиннейшую поэму "Анна Онегина",
печально махнул рукой и отправился в кассу сдавать остальные два билета, после
чего камень свалился с наших душ: слава богу, можно уже было не ехать в Рязань,
которая вдруг в нашем воображении из нестеровского рая превратилась в
обыкновенный пыльный провинциальный город, и королевич, забыв свою старушку маму
в ветхом шушуне и шуструю сестренку и вообще забыв все на свете, кроме своей
первой разбитой любви, продолжал прерванное чтение поэмы со всхлипами и
надсадными интонациями:

- ...когда-то у той вон калитки мне было шестнадцать лет, и девушка в белой
накидке сказала мне ласково "нет"! Далекие, милые были-тот образ во мне не
угас...

При этих щемящих словах королевич всхлипнул, заплакал горючими слезами, по моим
щекам тоже потекли ручейки, потому что и я испытывал горечь своей первой любви,
повторял про себя такие простые и такие пронзительно-печальные строчки:

"Мы все в эти годы любили, но мало любили нас".

Даже холодный парнасец птицелов, многозначительно поддакивавший каждой строфе
"Анны Снегиной", опустил свою лохматую голову и издал носом горестное мычание:
видно, и его пронзили эти совсем простые, но такие правдивые строчки, напомнив
ему "тихие медовые глаза", давно уже как бы растворившиеся в магической дымке
прошлого, не совсем, впрочем, далекого, но невозвратимого, невозвратимого,
невозвратимого...
Одним словом, вместо Константинова мы, уже глубокой ночью, брели по Москве,
целовались, ссорились, дрались, мирились, очутились в глухом переулке, где у
королевича всюду находились друзья - никому не известные простые люди.
Мы разбудили весь дом, но королевича приняли по-царски, сбегали куда-то за
водкой, и мы до рассвета пировали в маленькой тесной комнатке какого-то
многосемейного мастерового, читали стихи, плакали, кричали, хохотали, разбудили
маленьких детей, спавших под одним громадным лоскутным одеялом, пестрым, как
арлекин, ну и так далее.
А потом скрежет первых утренних трамваев, огибающих бульвары кольца А и тогда
еще не вырубленные палисадники кольца Б, в которых весной гнездились соловьи,
будя на рассвете разоспавшихся москвичей, и где рядом с садом "Аквариум"
возвышался громадный, многоквартирный доходный дом, принадлежавший до революции
крупному московскому домовладельцу по фамилии Эльпит. После революции этот дом
был национализирован и превращен в рабочую коммуну, которая все же сохранила имя
прежнего владельца, и стал называться "дом Эльпит-рабкоммуна".

...не так-то легко расставались дома с фамилиями своих владельцев. Десятиэтажный
дом в Большом Гнездниковском переулке, казавшийся некогда чудом высотной
архитектуры, чуть ли не настоящим американским небоскребом, с крыши которого
открывалась панорама низкорослой старушки Москвы, долго еще назывался "дом
Нирензее" - по имени его бывшего владельца. Гастроном ? 1 на улице Горького еще
до сих пор кое-кто называет "магазин Елисеева", а булочную невдалеке от него -
"булочной Филиппова", хотя сам Филиппов давно уже эмигрировал и, говорят, мечтал
о возвращении ему советской властью реквизированной булочной и даже писал из
Парижа своим бывшим пекарям просьбу выслать ему хотя бы немножко деньжонок, о
чем Командор написал стишок, напечатанный в "Красном перце":

"...в архив иллюзии сданы, живет Филиппов липово, отощал Филиппов, и штаны
протерлись у Филиппова"...

Хотя штаны и протерлись, но булочная долго называлась булочной Филиппова.
Что касается дома "Эльпит-рабкоммуна", то о нем был напечатан в газете
"Накануне" весьма острый, ядовитый очерк, написанный неким писателем, которого я
впредь буду называть синеглазым - тоже с маленькой буквы, как простое
прилагательное.
Впоследствии романы и пьесы синеглазого прославились на весь мир, он стал
общепризнанным гением, сатириком, фантастом...
...а тогда он был рядовым газетным фельетонистом, работал в железнодорожной
газете "Гудок", писал под разными забавными псевдонимами вроде Крахмальная
Манишка. Он проживал в доме "Эльпит-рабкоммуна" вместе с женой, занимая одну
комнату в коммунальной квартире, и у него действительно, если мне не изменяет
память, были синие глаза на худощавом, хорошо вылепленном, но не всегда хорошо
выбритом лице уже не слишком молодого блондина с независимо-ироническим, а
временами даже и надменным выражением, в котором тем не менее присутствовало
нечто актерское, а временами даже и лисье.
Он был несколько старше всех нас, персонажей этого моего сочинения, тогдашних
гудковцев, и выгодно отличался от нас тем, что был человеком положительным,
семейным, с принципами, в то время как мы были самой отчаянной богемой,
нигилистами, решительно отрицали все, что имело хоть какую-нибудь связь с
дореволюционным миром, начиная с передвижников и кончая Художественным театром,
который мы презирали до такой степени, что, приехав в Москву, не только в нем ни
разу не побывали, но даже понятия не имели, где он находится, на какой улице.
В области искусств для нас существовало только два авторитета: Командор и
Мейерхольд. Ну, может быть, еще Татлин, конструктор легендарной "башни Татлина",
о которой говорили все, считая ее чудом ультрасовременной архитектуры.
Синеглазый же, наоборот, был весьма консервативен, глубоко уважал все признанные
дореволюционные авторитеты, терпеть не мог Командора, Мейерхольда и Татлина и