Чтение 11–й страницы книги ~Один год в Израиле~

смотрел на нее спокойно, уверенный властный жест рукой, и короткая, тоже
властная, команда:

-- Домой!

Собака потупилась, попятилась, отошла. Может, так от силы отступает зло.

А собака Рубэна мне нравится. Больше всех собак, что я видела здесь. Она
приземистая, черная-черная с белыми башмачками и большими игрушечными
добрыми ушами. Она не лает по пустякам, но уж если хозяев нет дома, в дом
никого не впустит.

...Как-то мы были в гостях у Рубэна. Пришел из школы внук -- мама на
работе, куда же идти? Эстер поднялась и пошла греть внуку обед. Рубэн с
грустной и мудрой улыбкой сказал:

-- Одна мать прокормит десять детей, а десять детей не могут прокормить
одну мать.

-- Но у вас же не такие дети.

-- Конечно, конечно, у нас не такие дети. Надеюсь, что мне не придется
просить у них кушать.

Я тоже надеюсь.

У них небольшая вилла, небольшой чистенький дворик, немного деревьев. В
доме большой нарядный салон, много воздуха, высокие потолки и большие окна.
Двери из салона ведут в маленькие спальни, где скромно и чисто, здесь не
живут, здесь спят.

Они приехали сюда вдвоем. Без денег, без барахла. Ни родных -- никого.
Начали строить -- жизнь и дом. Эстер поведала нам историю дома. Говорила
Эстер на иврите, слова мы понимали не все, но она ходила и показывала, руки
ее дотрагивались то до одной стены, то до другой, то касались окна или
двери. И мы все понимали.

Сначала соорудили что-то маленькое, жили пока вдвоем.

Родился первенец, достроили комнату. Родился второй ребенок -- расширили
салон. Третий -- достроили еще. Сразу не было денег, все делали постепенно,
много лет ушло. Эстер любит свой дом и гордится им. С особой гордостью пока¬
зывает она сооружение в углу салона, нечто похожее на бар с полированной
деревянной стойкой.

-- Это сделал сам Рубэн.

Мне нравится смотреть, как умело расправляется Эстер с ватагой малышей и
как ласково смотрит Рубэн на нее и на них.

-- Знаешь, -- сказала я как-то мужу, когда мы возвращались от них, -- Эстер
кажется счастливой женщиной.

-- Да -- согласился муж, -- Похоже.

"VI"

Когда в нашем активе появилась семья Леви -- Абрам и Хана, мы тут же стали
именовать главу семьи "Абрам второй", потому что у нас уже был добрый
знакомый Абрам, муж Иры.

...Вчера она показалась мне совсем старенькой -- широкое, но худое серое
лицо, серые волосы, опущенные плечи. Иногда она -- ничего, бодрая, лицо
светлое, живое.

-- Она-таки была блондинка, -- сказал как-то Абрам о жене с теплой улыбкой.
Вспомнились дни молодости. Она была тяжелая, страшная, но -- молодость. Он
вообще говорит с Ханой и о Хане с теплой улыбкой, но при этом и чуть-чуть с
усмешкой -- над самим собой. Что за чудак -- до сих пор благодарен судьбе за
такой подарок, как Хана.

-- Слушай, -- спросила я у Абрама, -- а как ты объяснился в любви? Как
предложил замуж? На каком языке?

Она была из Венгрии и знала только венгерский, а он -- украинский, чуть-
чуть польский, чуть-чуть идиш. Они встретились на послевоенных дорогах в
буреломе судеб.

-- Соседский мальчишка учил меня по-венгерски. Чего не сделаешь ради
любви!

Видя, как муж закуривает, он вспомнил, что дымил в молодости самокруткой.

-- Как бросил? -- спрашиваю я с надеждой: муж курит очень уж много.

-- Хана сказала: "Или я или табак". Жалко было терять Хану. Бросил курить.

Я разочарованно вздыхаю, и он смеется: "Попробуй и ты так. Или уже
поздно?"

У Ханы светлые глаза на круглом лице, нос широковат, приподнят немного.
Что тут еврейского?

-- Да, -- говорит Абрам, -- немцы пропустили ее, она сошла за венгерку.

Хана была в Освенциме.

-- Как уцелела? -- спрашиваю я.

-- Повезло, -- отвечает. Она говорит на иврите "йеш мазаль", обычный
перевод: "есть везение". Но я уже знаю оттенки слов. На иврите "мазаль" --
это не просто везение, это -- судьба.

-- А Абрам?

-- Он был в другом лагере. Не всех же сразу загоняли в газовые камеры.
Многих раньше отправляли на работы. -- О подробностях вспоминать нет желания,
да и что вспоминать. У Абрама тоже "йеш мазаль".

-- У нашего соседа погибла вся семья, -- сказал муж.

-- У Абрама тоже. Уцелела только сестра. А у меня погибли отец, мать,
сестра.

Мы немного молчим. А потом я все-таки произношу слова, которые слышала от
Абрама первого, от соседа со второго этажа и которые мучают меня самое:

-- Где был Господь, когда убивали шесть миллионов из избранного им народа?

Я вижу -- ей неприятны мои слова, она верующая.

-- Мы уцелели, -- тихо произносит Хана. И замолкает. Я знаю, они не только
уцелели там, но и выдержали все здесь, они -- это алия сороковых. "Странно, --
думаю я, -- ищу еврейскую душу, а, может, вот она сейчас передо мной. Хотя
облик совсем не привычно еврейский, да и он тоже мог бы сойти за не еврея,
светлый, глаза светлые, нос прямой чуть картошкой".

Когда мы только познакомились и зашли к ним впервые, Хана показала мне
фотографию внука -- широколицый глазастый подросток с пушком над верхней
губою.

-- Симпатичный, -- сказала я.

Ей приятно, что он мне нравится. Но она понимает, что он пока еще не
красавец, редко встретишь красавца в таком возрасте.

-- Мой, -- сказала Хана. -- Значит, симпатичный.

Потом был разговор о стране, о трудностях, с которыми встречаются олимы.
Видно, Хана уловила в том, что я говорила, некоторое олимовское
недовольство. Провожая нас, она остановилась около порога, произнесла тихо,
серьезно, глядя мне прямо в глаза:

-- Внук -- не красивый, не хороший, но -- мой. Страна -- не такая прекрасная,
не такая хорошая, но -- моя, -- и прижала руки к груди.

Она сказала "шели", но "шели", хоть и переводится "мой, моя", это совсем
не то, что вкладывается в это слово на русском. А в том, как Хана произнесла
"шели", было столько сокровенного, личного, что у меня сдавило в груди.
Сколько лет мы пели "Страна моя, Москва моя...", но ни разу от этой песни не
защемило сердце. Пели и пели, такие у песни слова. А тут я вдруг поняла, что
эта страна -- моя, и что мне никуда не деться, не так она хороша, как
хотелось бы, как виделось издалека. Но что делать? Дети и внуки мои тоже --
не самые лучшие.

...Познакомились мы случайно. Хотя нет, я думаю, что нет ничего
случайного на земле. Кто-то согласится со мной и скажет, что да, это так,
потому что все заранее задумано всевышним. Кто-то сошлется на книгу судеб. Я
все списываю на человеческие характеры, на свойства человеческих душ.
Встречаясь с обстоятельствами, характеры проявляются, встречаясь с другими
характерами, взаимодействуют, и из этого вытекают или не вытекают события и
взаимоотношения людей.

В ту первую весну нашей жизни в Израиле, когда муж с бригадой олимов
приводил в порядок город, в один из дней ему пришлось выкашивать бурьян на
небольшом пустырьке возле высотных домов, среди которых отдельно и как-то
очень независимо стоял небольшой одноэтажный домик за живым зеленым забором.
Таких и побольше пустырьков он выкосил уже немало. Бывало, что хозяева
выглядывали из своих домов. Некоторые настороженно: чего можно ждать от
олимов? Некоторые были равнодушно любопытны. Встречались и злые, жестокие
люди. Один из бригады как-то, устав, присел под тенистой изгородью --
отдохнуть. Вышел к воротам хозяин изгороди.

-- Здесь сидеть нельзя, здесь частное владение, -- непреклонно и твердо
заявил он.

И тут из домика вышла немолодая женщина и вынесла кружку воды. Вода была
холодная, кисловатая от лимонного сока и искрилась пузырьками газа. Кружка
воды казалась чудом в этот знойный день, но еще чудесней было доброе лицо
женщины, принесшей напиток.

Потом вышел мужчина, тоже немолодой, но поджарый и, видно, не слабый.
Постоял немного, наблюдая, как муж справляется с работой, понятно,
непривычной для него, по всему видно -- не из косарей.

Не знаю, что он думал тогда, в первый раз, оценивая работу. Наверное,
видел, что человек перед ним не хилый, крепкий, что, хоть и нелегко,
старается и не халтурит. Если бы понял, что косарь хлипок и ему себя жаль,
возможно, не подошел бы, не заговорил, а может, и подошел бы, но только,
чтобы помочь. А тут -- заговорил, да еще с шуткой, простой почти деревенской
шуткой. Они поговорили, как два соперничающих мужика. Сколько тебе лет? А
мне вон сколько! А какой ты молодой? Вот я -- молодой. Посмотри, как я
работаю. А какие мускулы? А руки? Ну-ка, чья рука крепче?

Говорили они на смеси языков украинского, иврита, идиш. У одного --
хороший украинский, а иврит -- увы! У другого иврит хорош, а украинский давно
забыт, с трудом вспоминается. И идиш оба почти не знают. Но выручил язык
жестов. Он до сих пор нас выручает.

Попрощались -- заходи, буду рад.

Муж вспомнил об этом, когда, собираясь уйти от Ципоры, мы искали
квартиру.

-- Зайдем, может, помогут. Они старожилы, многих знают.

Мы зашли сразу после обеда, еще не зная местных законов о
неприкосновенности двух послеобеденных часов. Потом мы узнали, что Абрам и