Чтение 11–й страницы книги ~Чужое лицо~

- один яд уничтожает другой, - и тогда на какое-то время я мог обрести
покой. Наступил март, и в первое же воскресенье я уложил в чемодан свои
мудреные инструменты и решил с самого утра поехать наконец на электричке в
город.

Электрички, идущие за город, были переполнены, те же, что шли к центру,
- пока сравнительно пустые. И все же для меня было мучением через столько
месяцев снова оказаться в толпе. Мне бы надо быть готовым ко всему, но я тем
не менее стоял у двери, глядя наружу, не в силах заставить себя оглянуться и
посмотреть, что делается в вагоне, и понимая, как комично я выгляжу,
спрятавшись по уши в поднятый воротник пальто - хотя отопление работало так,
что нечем было дышать, - не в силах шевельнуться, как насекомое,
прикинувшееся мертвым. Как же смогу я тогда обратиться к незнакомому
человеку? Каждый раз, когда вагон останавливался, я, вцепившись в ручку
двери, должен был буквально бороться с малодушным желанием возвратиться
домой.

В конце концов, чего мне бояться? Никто ни в чем меня не обвиняет, но
все равно я весь сжался от стыда, точно и в самом деле совершил
преступление. Если выражение лица столь незаменимо для идентификации
личности, то можно ли утверждать, что немыслимо установить личность
человека, только услышав его голос по телефону? Можно ли сказать, что в
темноте все люди боятся, подозревают друг друга, враждуют между собой?
Чепуха. В конце концов, такая штука, как лицо, имеет глаза, рот, нос, уши,
и, если функционируют они нормально, это больше чем достаточно! Лицо служит
не для того, чтобы демонстрировать его окружающим, а только для самого себя!
(Нечего принимать это близко к сердцу... Так брюзгливо оправдывалось мое
второе "я"... Стеснялся я только без нужды нагонять на посторонних людей
страх, показывая им лицо, лишенное выражения...) Но по правде говоря, только
ли в этом было дело? Темные очки, изготовленные по специальному заказу, были
темнее обычных, и можно было совершенно не беспокоиться, что кто-нибудь
почувствует на себе мой взгляд. И все же...

Поезд повернул, и та сторона вагона, где я стоял, оказалась обращенной
к западу, в стекле двери отразилась семья с ребенком, позади меня. Мальчик
лет пяти, который сидел между молодыми родителями, горячо что-то
обсуждавшими, показывая пальцами на висевшую в вагоне рекламу (я потом
прочитал: рекламировалась продажа ванн в рассрочку), округлившимися глазами
неотрывно смотрел на меня из-под темно-синей матросской шапочки. Удивление,
тревога, страх, неуверенность, понимание, недоверие, зачарованность и,
наконец, все оттенки любопытства собрались в его глазах. Он был точно в
трансе. Я начал терять самообладание. И родители тоже хороши - сидят и не
пытаются даже одернуть его. Я резко повернул к ребенку лицо, и он, как я и
ожидал, в страхе прижался к матери, а та, оттолкнув его локтем, начала
бранить.

...А что, если бы я молча встал перед этими родителями и ребенком, с
презрением глядя на их замешательство, снял очки, сбросил повязку и начал
разматывать бинты? Замешательство перешло бы в растерянность, а потом в
ужас. Но я, не обращая на них внимания, продолжал бы разматывать. Чтобы
усилить эффект, последние витки я сорвал бы разом. Взял бы за верхний край
бинта и рванул вниз. Но лицо, которое они увидят, будет совсем иным, нежели
мое прежнее лицо. Нет, оно будет отличаться не только от моего лица - оно
будет отличаться вообще от человеческих лиц. Мертвенно-белое, как воск,
сквозь который просвечивает бронза или золото. Но они не смогут позволить
себе дальнейших уточнений. Не успеют они сообразить, кто перед ними, бог или
черт, как все трое превратятся в камни, слитки свинца, а может быть, просто
в насекомых. А за ними последуют и другие пассажиры, присутствовавшие при
этом...

Неожиданный шум в вагоне заставил меня очнуться. Поезд подошел к нужной
мне станции. Я выскочил на платформу, будто за мной гнались. Опустошающая
усталость охватила меня. В конце платформы стояла скамейка. Как только я сел
на нее, вся она оказалась в моем распоряжении: или меня избегали, или просто
не хотели сидеть с кем-то рядом. Задумчиво глядя на беспорядочный поток
пассажиров, я чувствовал, что вот-вот разрыдаюсь от переполнявшего меня
отчаяния.

Видимо, я слишком радужно рисовал себе положение. Найдется ли в этой
бессердечной и капризной толпе добрая душа, которая согласится продать мне
свое лицо? Едва ли. Даже если я и выберу какого-то человека и позову его,
вся эта толпа на платформе злобно воззрится на меня. Огромные часы под
навесом платформы... общее время для всех людей... что же это, однако, такое
- равнодушие тех, кто обладает лицом? Неужели обладание лицом имеет столь
решающее значение? Можно ли сказать, что быть видимым - это цена, которую
платишь за право видеть?.. Нет, хуже всего то, что моя судьба слишком
необычна, слишком индивидуальна. В отличие от голода, безответной любви,
безработицы, болезни, банкротства, стихийного бедствия, разоблаченного
преступления в моем горе не было того, что позволило бы разделить его с
другими. Мое несчастье навсегда останется только моим, и я ни с кем не смогу
им поделиться. Поэтому кто угодно может без тени угрызения совести
игнорировать меня. А мне не позволено даже протестовать.

...Не тогда ли я начал превращаться в чудовище? И разве не душа
чудовища, цепляясь острыми когтями, взбиралась вверх по моему позвоночнику,
от чего тело покрывалось холодными мурашками, будто от звука электрической
пилы? Несомненно. Именно тогда я стал превращаться в чудовище. Карлейль,
кажется, сказал: сутана делает священника, мундир делает солдата. Может
быть, лицо чудовища создает сердце чудовища. Лицо чудовища обрекает на
одиночество, а это одиночество создает душу чудовища. И стоит температуре
моего ледяного одиночества чуть понизиться, как все узлы, связывающие меня с
обществом, с треском разорвутся, и я превращусь в чудовище, которому
безразличен, внешний вид. Если мне суждено превратиться в чудовище, то
какого рода чудовищем я стану, что я натворю? Не узнаешь, пока не станешь
им. Но одна мысль об этом была так страшна, что хотелось выть.

Заметки на полях. Интересен роман, в котором описано чудовище

Франкенштейна. Когда чудовище бьет тарелки, это обычно относят за

счет инстинкта разрушения, которым оно наделено. Здесь же наоборот

- объяснение находят в хрупкости тарелок. Осознавая себя

чудовищем, оно хотело одного - похоронить себя в одиночестве, и

только хрупкость жертв без конца превращала его в убийцу, вот в

чем дело. Значит, пока в этом мире существует то, над чем можно

совершить насилие - что можно разломать, разорвать, сжечь, чему

можно пустить кровь, что можно задушить, - чудовищу лишь остается

без конца совершать насилия. В поведении чудовища, в общем, не

содержалось ничего нового. Само чудовище не что иное, как

изобретение своих жертв...

Нет, изо рта моего не вырвалось ни звука, но, думаю, к тому моменту я
уже безмолвно выл. Помогите! Не смотрите на меня так! Если вы и дальше
будете так на меня смотреть, я ведь и вправду превращусь в чудовище!..
Наконец я не выдержал и, как зверь, ищущий спасения в норе, продираясь
сквозь чащу людей, в отчаянии устремился в ближайший кинотеатр - туда, где
продают темноту, единственное место, где может укрыться чудовище.

Какой шел фильм, не помню. Я забился в самый угол балкона и плотно
укутался, точно в шарф, в искусственную темноту. Постепенно начал
успокаиваться, как крот, нашедший наконец свою нору. Кинотеатр был похож на
длинный бесконечный туннель. Кресло казалось мне бешено мчащимся экипажем.
Разрывая темноту, я неудержимо несусь вперед. Я лечу с такой скоростью, что
никакие люди не могут догнать меня. Я обгоняю их, и они застывают
марионетками. Я буду первым в мире Вечной Ночи. Я провозглашу себя
императором страны, где нет ничего, кроме света звезд, светлячков и росы...
Точно украдкой смакуя сладкий плод, я упивался мечтами, похожими на детские
каракули. И не надо смеяться надо мной из-за того, что темноты-то этой был
всего лишь маленький клочок. Ведь если мыслить космическими масштабами, то
тьма - важнейшая субстанция, занимающая большую часть Вселенной...

Вдруг в креслах передо мной началась какая-то неестественная возня. Из
темноты послышался приглушенный смех женщины. "Ш-ш", - оборвал ее мужчина, и
движение прекратилось. Зрителей было мало, произошло это в тот момент, когда
музыка всей мощью, на какую только была способна, потрясала зал, и поэтому
никто, кроме меня, наверно, не обратил на них внимания. Хотя это касалось не
меня, я вздохнул с облегчением. И все же продолжал пристально смотреть в ту
сторону, не в силах оторвать глаз. Экран посветлел, и отчетливо всплыли
силуэты двух человек. Женщина высвободила из-под воротника белого лохматого
пальто подстриженные, как у девочки, волосы; к ее плечу, чуть опущенная
вниз, прижималась голова мужчины. Причем оба они были укутаны до половины в
его черное пальто. Что происходило под ним?

Особенно бросалась в глаза белая шея женщины. Этот белый клочок во
тьме, казалось, то тонул, то снова всплывал в воротнике такого же белого
пальто, мои глаза никак не находили фокус, и в них все мелькало. А вот что
делал мужчина, было совсем неясно. Положение его головы такое, будто он
что-то рассматривает на груди у женщины... Я впился глазами в его правое
плечо - от напряжения даже слезы выступили. Но передо мной была картина,
написанная черной тушью на черной доске. И если мне казалось, что плечо
вздрагивает, то потому, что мне хотелось, чтобы так было, и если мне
казалось, что оно движется ритмично, то только потому, что я хотел этого. В
конце концов я сам увлекся собственным увлечением.

Неожиданно женщина громко рассмеялась. Я вздрогнул, будто меня ударили,
- мне почему-то представилось, что виновник этого внезапного смеха я. На
самом деле смеялась не она, а динамик за экраном. И будто вторя ей, на
экране тоже забурлило вожделение.

Весь экран крупным планом заполнила белая шея женщины. Она решительно
поворачивалась из стороны в сторону, точно выражая страдания и муку, а потом
постепенно поплыла вниз, и вместо нее на экране появились губы, похожие на
только что сваренные сосиски, и эти губы растянулись в какую-то
невообразимую улыбку, значительно превосходящую все установленные для нее
размеры. Потом ноздри, напоминавшие отверстие в резиновом шланге... за ними
веки, так плотно сжатые, что они совсем потерялись в морщинах... и, наконец,