Петька. Помаленьку опускайте. Все разом опустили -- гоп!
тепло, потом жарко, а потом заломило под ложечкой, словно он лично принял на
грудь вазон.
Глаза страшатся, а руки делают!
встал и мысленно снова перелистал лежащую дома тетрадь.
исполнить не каждому дано. Ведь как заведено-то? Бог предлагает, а ты уж
примериваешься: выдюжишь ай нет. А голос-то от левого плеча нашептывает: не
старайся, живи как проще. По голосу тому жить легко, по Божьей воле --
трудно. Вот и выбирай. В выборе ты истинно свободен. Сам решай: злу служить
али добру. А середины нет. Середина, милый, выдумана с того же голоса. Так
мы и живем, ежеденно выбирая. Но раз в жизни каждому выпадает выбрать
главное. И тут уж -- пан или пропал, тут уж, в случае чего, не покаешься,
потому что решение это у каждого окончательное и, как говорится, обжалованию
не подлежит".
Федор Федорович. -- События все, события какие-то второй день. Да и сон
давешний -- в руку. Только странно: не учитель Струков приснился, а
Гостомысл. Почему именно Гостомысл?"
по-прежнему сидел на своей скамейке, будто никуда и не уходил.
стало быть, речи говорят.
десятилетиями готовятся, а тут -- тишина, тишина и -- бац! Разве так бывает?
Видел?
преднамерение вошло в народ. Народ, стало быть, выбор сделал. А быстро,
медленно ли -- не нам судить, на все Господня воля.
перекрестился на монастырский крест. Сказал:
супротивныя даруя и Твое сохраняя крестом Твоим жительство.
Федору Федоровичу почудилось, что это не немощный старик, а действительно
кавалергард в два метра ростом, только в телогрейке, и телогрейка от
телесной мощи вот-вот лопнет на груди.
закряхтел, усаживаясь на лавочку, и Федор Федорович решил, что дедово
преображение ему привиделось: от обилия впечатлений он устал, и ему теперь
всякое кажется.
знал. Более того, уже догадывался о конкретном, и только скромность не
позволяла ему ответить самому себе.
изолгаться и не рассыпаться. Чтобы, стало быть, жить и множиться, множиться
и жить. Да что спрашиваешь-то? Ведь и сам все знаешь.
что мучает соседа. -- Я ведь тебя, сопляка, за яблоки-то крапивой
по-настоящему стегал. Помнишь?
непосредственная. На всякий случай. Мало ли что может быть, а я -- тут.
Сижу-посиживаю себе, но много чего могу объяснить, ежели спросят. Энти про
саблю, вишь, спрашивали, ты -- про революцию. А завтра, смотришь, про что
другое спрашивать начнут. На Руси настала пора вопросов иных, чем прежде.
отвечалось и скоро вершилось. Теперь же начнут спрашивать -- почему? На это
же скоро не ответишь, тут всегда до донышка потребуется доходить. Так-то
вот. Кончился эксперимент, созидание начинается. -- Дед поднял палец на
уровень своего носа, и Федор Федорович по-настоящему удивился.
больно умно говоришь.
газеты почитываю. Да и какой уж год на лавочке-то сижу? Тут, Федька,
поумнеешь.
дедовыми резонами. "Действительно, почему бы, сидючи на лавочке, и не
поумнеть, да при газетах к тому же, да при таком ученом соседе? Чего в жизни
только не бывает!" -- Ладно, -- сказал. -- Сиди. Умней дальше. А я пойду
спать. Устал.
приглашенных был предельно узок, так как в историю города данное заседание
решили не вставлять. Следовательно, городским депутатам в эту ночь надлежало
спать спокойно, а то вынесут из квартиры невзначай оброненное словцо -- и
поминай как звали отцов города. В прошлом достаточно примеров искрометной
революционности. Запросто обвинят в государственной измене. Теперь ведь как,
гектар земли зарубежной фирме продал -- и ты уже мерзопакостный тип, выродок
в своем благороднейшем народе. А народу того неведомо, что из гектара
средства потекут в виде разных гуманитарных благ -- сиди себе, народ,
посиживай, ешь, пей, жирей. Да ради такой справной жизни и миллион гектаров
продать можно. Но заикнись об этом, впрямую заяви -- ты государственный
преступник, продажная шкура, торгующая родимой землей, которую предки тысячу
лет по крохам собирали. Вот и приходится новую историю тихо творить, без
стенограмм, без лишнего слова. Сама жизнь заставляет работать келейно. А
жалко. Задумают когда-нибудь потомки выяснить, кто же конкретно Древлянск
превратил в город-сад, да не тут-то было -- не высечены на скрижалях великие
имена градоустроителей, сложивших на алтарь Отечества свои пылкие сердца.
Даже невмоготу думать о такой своей исторической судьбе, бедко и горько
становится на душе.
возле порубленного стола сидели Чудоюдов и Рыбакитин. На столе, подпертом
снизу стопками журнала "Огонек", стояли три рюмки и бутылка коньяка для
бодрости. В наглухо закрытые и зашторенные окна не проникало даже подобия
весеннего ветерка, сдобренного запахом яблоневого цвета. Неярко светила
настольная лампа сквозь зеленый шелковый абажур.
Несмотря на последний ряд событий, мои воззрения на возрождение Древлянска
не изменились. Я по-прежнему сторонник светлой идеи и стану сотрудничать с
любым, если тот скажет: Древлянск будет городом-садом.
не могу поступиться принципами.
Обалдуев.
сдержался:
иначе в лучшем случае нам придется возвратиться на прежние места работы. А
это, сами понимаете, шесть лет политической деятельности кошке под хвост.
возрастах, были, как говорится, два сапога пара. Оба, хотя и окончили разные
институты, казалось, вышли из одной альма матер. И это к тому же при том,
что один родился и вырос в Жмеринке, а другой в Путивле, у первого отец --
провизор, а у второго -- киномеханик. Оба они, правда с перерывом в десять
лет, по распределению явились на древлянский завод, заняли вакантные
должности. Оба быстро как-то выхлопотали отдельные квартиры, съездили в
загранкомандировки и привезли оттуда "Волги". Первый -- зеленую, второй --
коричневую, вот и вся разница. В остальном же они были как братья-близнецы,
что, во-первых, определялось удивительным тяготением друг к другу их
фамилий, а во-вторых, однообразной стройностью мыслей. Еще до перестройки,
сходясь на кухне у Рыбакитина, посматривая на город с высоты шестого этажа,
они частенько вздыхали о судьбах русской интеллигенции -- в том смысле, что
к этой интеллигенции принадлежать просто дико, но приходится, потому как
место рождения люди себе не выбирают. До поисков сермяжной правды не
опускались. В слове "сермяга" им чудился запах ношеных лаптей, мерзких
выделений потовых желез и непременно кваса, хотя, когда иссякал запас
пепси-колы, бочковой квас они пили с шутками и прибаутками, покупая его у
краснощекой тетки возле дома на углу. Ради справедливости стоит отметить:
хлеб из соседней булочной они тоже ели, совершенно не чувствуя, что тот
пахнет потом.