нотки. - Послушай, я хочу познакомить тебя с Десмондом. Он сегодня начал
заниматься у Дюпре.
доложить Честер.
поинтересоваться?
зубы, и, сняв вторую из своих узких замшевых перчаток, что заняло немало
времени и что он проделал, нисколько не смущаясь, в полном молчании,
протянул Стефену маленькую руку. - Рад с вами познакомиться. Сам я окончил
правовой факультет. Пожалуйста, не утруждайте себя и не торопитесь. Я могу
найти и другой столик.
дома по средам в пять часов. Гарри приведет вас. Теперь нас будет двое из
Оксфорда и один, - он с улыбкой взглянул на Честера, - который чуть не
поступил в Кембридж.
Честер сделал вид, будто не замечает его, Стефен взял бумажку и, несмотря
на неожиданный и весьма шумный протест Честера, расплатился.
7
упоительным и новым, что он с восторгом и без всякого труда втянулся в
этот приятный для него образ жизни, тем более что через неделю после
своего приезда в Париж он получил письмо из Стилуотера, снявшее большую
тяжесть с его души. Настоятель, правда, писал о том, какую боль причинил
ему внезапный отъезд Стефена, но в общем прощал его. Видимо, писал он, эта
тяга к живописи (слово "влечение" было зачеркнуто) оказалась слишком
сильной и Стефен не сумел ей противостоять. А потому, может, "оно и к
лучшему", если оба они, как предлагает сам Стефен, сочтут этот годовой
перерыв своего рода "испытательным сроком". А пока он одобряет выбор
гостиницы, сделанный Стефеном, уверен, что взывать к добродетели сына ему
не придется, и хочет, чтобы Стефен жил сообразно своему положению и не
нуждался ни в чем.
и действительно "занимается живописью". Он вставал, быстро одевался и,
поскольку завтрак в "Клифтоне" не сулил ничего приятного, отправлялся в
маленькую молочную за углом. Здесь за тридцать су ему подавали кружку
горячего кофе с молоком и две слоеные булочки, только что вынутые из
печки. Прогулка до студии по прохладным утренним улицам была истинным
наслаждением. Толпы суетливых пешеходов, полицейские в голубых накидках,
вставшие спозаранку хозяйки, направляющиеся за покупками, перевесив
корзинку через руку, солдат-зуав в малиновых шароварах, две привратницы,
судачащие, опершись на метлы, старик дворник, выливающий ведро воды на
канализационную решетку, тележки, груженные свежими овощами, с грохотом
выезжающие из Центрального рынка, - все приводило его в восторг, равно как
и резкие пронзительные выкрики, многоязычный гомон, нежный перезвон
колоколов и расплывающиеся в дымке серые громады зданий, изящные белые
мосты и красавица река, по которой солнце уже разбросало свои первые
блики.
порядка и постоянный шум мешали сосредоточиться. Казалось, многие учащиеся
приходили сюда не столько для того, чтобы работать, сколько из желания
развлечься и дать волю своим низменным наклонностям. Они смеялись и пели,
грубо подшучивали друг над другом, ходили в кафе, где без конца громко
разглагольствовали, спорили и ссорились, усиленно подчеркивая свою
принадлежность к богеме манерой одеваться и держать себя. Они говорили на
местном жаргоне, были всеведущи по части последних "направлений",
признавали Мане, Дега, Ренуара и всячески изощрялись в подражании им,
презирали Милле и Энгра, критиковали Делакруа и почти ничего не могли
создать сами.
Стефеном сидел юноша поляк из маленького провинциального городка близ
Варшавы - подстегиваемый честолюбием, он без гроша в кармане приехал в
Париж. Для того чтобы оплатить занятия у Дюпре, он целый год работал
носильщиком на Монпарнасском вокзале, Усердие его было поистине
устрашающим, но талант совершенно отсутствовал. Стефен часто надеялся, что
как-нибудь во время своего ежедневного обхода Дюпре одним словом
милосердно положит конец этим бесполезным мукам. Но профессор ничего не
говорил и ничего не предпринимал, лишь подправит какую-нибудь линию или
бесстрастным тоном укажет на нарушение законов композиции. Столь же
безразличным было и его отношение к Стефену, если не считать того, что раз
или два, посмотрев работу Стефена, он как-то странно, чуть ли не украдкой,
испытующе поглядел на него, точно видел впервые.
высокомерием Дюпре скрывается едкая горечь разочарования, желчное
раздражение человека, который в глубине души знает, что его юношеские
мечты и надежды потерпели крах. Получить признание в официальных кругах,
ежегодно выставляться в Салоне (где неизменно на выгодном месте
вывешивается его очередная, старательно выписанная картина на безобидный
сюжет), заседать в советах и комиссиях, представлять "искусством в белых
перчатках на правительственных приемах - что все это могло значить для
человека, который намеревался потрясти мир неслыханным шедевром? Дюпре
никогда по-настоящему не интересовался своей школой, а еще меньше - своими
учениками, если не считать тех случаев, когда с щемящим чувством зависти
видел перед собой талант, который мог превзойти его собственное дарование.
За высокомерным фасадом скрывался опустошенный человек, вынужденный
подчиняться тому, другому, за которого он себя выдавал, - человек, больше
достойный жалости, нежели презрения. И теперь, когда профессор с важным
видом появлялся в студии, Стефен неизменно представлял его себе в конце
дня: медленно сняв узкий сюртук и начищенные штиблеты на пуговицах,
пошевелив затекшими пальцами, чтобы не так ныли мозоли, он садится,
сгорбившись, у печки в своей роскошной мастерской и, повернувшись к
незаконченному полотну "Бретонская свадьба", с содроганием думает: "Боже
мой, неужели я опять должен браться за это?"
избегал-чрезмерного дружелюбия Гарри и отправлялся бродить один по
набережной, жуя булку с ветчиной, намазанной ярко-желтой горчицей. Утолив
голод, он торопливо бежал в музей - в Лувр или в Люксембургский дворец. И
лишь с наступлением темноты, покинув длинные галереи, он выходил на улицу,
растерянно стоял, пока глаза не привыкнут к реальности окружающего, и шел
к себе в "Клифтон".
познакомился у Дюпре, казалось просто непостижимым, что он проводит вечера
в одиночестве, и они неоднократно приглашали его с собой на Монмартр.
Как-то раз он согласился, и они всемером отправились в кафешантан "Голубая
шляпка" близ "Мулен-де-ла-Галетт".
бессмысленной казалась ему эта видимость оживления и веселья. В
танцевальном зале топала, толкалась, кружилась полупьяная толпа, которую
множили и искажали десятки зеркал, - танцоры выделывали немыслимые фигуры
под оглушительный рев третьесортного оркестра. А лица завсегдатаев с
ввалившимися щеками и мертвыми глазами производили и вовсе удручающее,
даже отталкивающее впечатление. Несколько известных кокоток, которых
показал ему Честер, были просто омерзительны, а их кавалеры в облегающих
черных костюмах выглядели мрачными дегенератами.
присоединилось несколько молодых женщин. Стефен с любопытством принялся их
рассматривать. Их грубые голоса и панибратское обращение, бесцеремонная
манера обнимать за шею и громким шепотом произносить всякие нежности
вызвали в нем чувство гадливости и отвращения. Он сидел бледный,
молчаливый, точно рыба, вынутая из воды; внезапно одна из девиц
наклонилась к Честеру, который к этому времени успел изрядно напиться, и,
глядя на Стефена, шепнула ему что-то на ухо. Честер так и покатился со
смеху.
Честера объяснений.
извиняющимся тоном, опуская грубое, нецензурное выражение, - что ты
странный малый. - И уже вдогонку Стефену крикнул: - Мне очень жаль, что
тебе не было весело сегодня. Не забудь, что в среду мы идем к Ламбертам.
Заходи за мной, и отправимся вместе.
Бонапарта, где в доме номер пятнадцать Гарри снимал комнату на самом
верху. Взобравшись по крутой лестнице на четвертый этаж, Стефен услышал
громкие спорящие голоса и, толкнув приоткрытую дверь, увидел Честера,
препиравшегося с коротеньким человечком в квадратном черном цилиндре и
поношенном пальто, который, не обращая на него ни малейшего внимания,
наблюдал за своим помощником, а тот деловито засовывал во вместительный
холщовый мешок каминные часы, две фарфоровые парные вазы и разные
безделушки, украшавшие комнату.
Белоусов Валерий
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Ильин Андрей