покрехтывая, - я помогу как-нибудь твоему горю - вот тебе мое слово свято!
облучке закрытой кибитки; по временам шныряли подозрительные лица или
гремели мерным звуком цепи и раздавалась заунывная песнь колодников: "Будьте
жалостливы, милостивы до нас, до бедных невольников, заключенных, Христа
ради!" На всем пути наших цыган встретили они один экипаж: это был рыдван,
облупленный временем; его тащили четыре клячи веревочными постромками, а на
запятках стояли три высокие лакея в порыжелых сапогах, в шубах из красной
собаки и с полинялыми гербовыми тесьмами; из колымаги же проглядывал
какой-то господин в бархатной шубе с золотыми кистями, причесанный a la
pigeon [как голубь (франц.)]. Окошки были опущены, вероятно потому, что не
поднимались, и оттого-то грел он себе концы ушей, не закрытые пуклями
[буклями, локонами (франц.)], то правым, то левым рукавом шубы. Василий
частенько озирался, стараясь, по приметам домов, не сбиться с пути.
сбились ли мы с дороги? Ведь я сказала тебе, ко дворцу.
матросу, да еще матросу Петра Алексеевича, стыдно не знать этого
корабельного притона. Нырну и вынырну здесь, где хочу. Пожалуй, я перечту
тебе все дома. Вот эти каменные палаты, как сундук с высокой крышкою,
Остермановы [Ныне дом Сената. (Примеч. автора.)]. Неподалечку выходит на луг
деревянный домик со столбиками: это подворье новгородского архиерея
Прокоповича. Направо церковь каменная, огороженная деревянным забором,
Исакия Далмацкого. Странно! как ни приду в Питер, все она строится.
Диковинные были на ней часы с курантами! Тридцать пять тысяч стоили; как
час, так и заиграют свои штуки. Года за четыре, говорят, разгневался батюшка
Илья-пророк, что музыка над церковью, да и разбил громом часы. Вот, идем мы
теперь мимо адмиралтейской крепостцы: небось не перемахнешь чрез валики,
даром что водица в канавах заморожена. Смотри-ко, купол-ат над башнею горит,
будто славушка Петра Алексеевича. То-то был великий государь, хоть и больно
бивал из своих рук! Зато при нем все шло как по маслу, и житье было
привольное, веселое, лишь своего дела не запускай. По этой Луговой линии
выступали здесь чинно из болот мазанки, да в мазанках слышны были с утра до
ночи песни. А теперь, как очистил их пожар, встали наперекор ему высокие
палаты - эки гордые, так и прут небо! Мало высокой кровли, давай и на кровлю
надеть шляпу, или будку чванливую... Зато ни гу-гу! молчат, как домовища, и
скучны, как остроги.
высматривала вперед, не видать ли дворца. Вдруг кто-то, следовавший за ними
так тихо, что скрал шум своих шагов, закричал:
незнакомца мелкую серебряную монету, - отпусти; мы идем по делу Артемия
Петровича Волынского.
никого, взял деньги и примолвил:
распутались.
Молча шли они далее. Но скоро показался трехъярусный дом с корабликом на
каждых воротах по сторонам, а за ним Зимний дворец. При виде этих палат язык
старика вновь развязался.
незамороженных?
матушка-государыня ходит теперь спустя рукава или поваливается на пуховиках!
Уф! брр! экой морозина, так и хватает за сердце!
рукавицами.
выше голову, - знаешь ли, что моя Мариорица живет вот тут, в этом дворце?
Мариорица - княжна... ее ласкает, любит сама государыня...
Спроси любого прохожего. Все ее хвалят, все ее любят... О! она и сызмала
была такая добрая... А Волынской?.. Кабы это случилось?.. Почему ж и не так?
Ведь она ему ровнюшка!.. Мариорица княжна... Милая Мариорица!.. Вася,
дурачок, миленький, друг мой, что ж ты не говоришь ничего, глухой?
Казалось, она готова была идти плясать на площади.
автора.)]
мешок.
одного окна кто-то двигается... может быть, она смотрит... Она, она! Сердце
ее почуяло свою мать... Василий! ведь она смотрит на меня? Василий! говори
же...
Мариорица, в тепле, в довольстве, а я... бродяга, нищая, стою на морозе, на
площади... Да что мне нужды до того! Тебе хорошо, моя душечка, мой розанчик,
мой херувимчик, и мне хорошо; ты счастлива, ты княжна, я счастлива вдвое, я
не хочу быть и царицей. Как сердце бьется от радости, так и хочет
выпрыгнуть!.. Знаешь ли, милочка, дочка моя, дитя мое, что это все я для
тебя устроила...
горят. Экой осмеричок!.. А шоры, видно, из кована золота! Знать, сама
государыня изволит ехать, а когда она едет, не велят стоять на дворцовой
площади.
погубишь свою...
хоть одним глазком взгляну...
за ней, ни жив ни мертв. В другое время палки осыпали бы их, но было уже
поздно.
смуглому, рябоватому, но величавому, носилось облако уныния, которое,
заметно было, силилась она прикрыть улыбкой. Она недомогала, и медики
присоветовали ей как можно более рассеяния и движения на свежем воздухе.
Теперь ехала она в манеж Бирона, где обыкновенно упражнялась, с полчаса в
верховой езде. Ей вздумалось быть там ныне, не предварив никого, и только
едва успели придворные послать к герцогу нарочного уведомить его об этом и
двух дежурных пажей в самый манеж приготовить там все к приезду государыни.
За нею шло несколько придворных кавалеров и дам в бархатных шубах светлых
цветов.
островерхою шапочкой наподобие сердца, посреди которой алмазная пряжка
укрепляла три белые перышка неизвестной в России птицы. Черные локоны,
выпадая из-под шапочки, мешались с соболем воротника. Если б в старину
досталось описывать ее красоту, наши деды молвили бы просто: она была так
хороша, что ни в сказках сказать, ни пером описать. Это была молдаванская
княжна Мариорица Лелемико.
карету вспрыгнула Мариорица, окруженная услугами молодых и старых кавалеров.
Только что мелькнула ее гомеопатическая ножка, обутая в красный сафьянный
сапожок, - и за княжною полезла ее подруга, озабоченная своим роброном
[модным платьем с закругленным шлейфом (франц.)]. В это время надо было
видеть в толпе два неподвижные черные глаза, устремленные на молдаванскую
княжну; они вонзились в нее, они ее пожирали; в этих глазах был целый мир
чувств, вся душа, вся жизнь того, кто ими смотрел; если б они находились
среди тьмы лиц, вы тотчас заметили бы эти глаза; они врезались бы в ваше
сердце, преследовали бы вас долго, днем и ночью. Это были два глаза
матери... Оглянувшись из кареты, заметила их и княжна: она вздрогнула и
невольно стиснула руку своей подруги. Кареты двинулись. Раздался в толпе
крик, глухой, задушенный, скипевшийся в груди... В этой же толпе хохотали.
тесноте... Да палка не свой брат, сейчас поднимет и умирающего.