Чтение 11–й страницы книги ~Седая легенда~

А в библиотеке Роман говорил Лавру:

- Ну, убил. И все же так жаль дурака, как будто не сгубил он моей
жизни... Вместе голубей в детстве гоняли. Угораздило же его оборотнем
стать, людей мучить. И мучил, может быть, потому, что совесть была
неспокойна.

- Не о том ты кручинишься, - холодно сказал Лавр. - Уж слишком ты,
дядя, сердцем к бархатникам прирос.

Ракутович долго молчал. Потом вздохнул:

- И тут твоя правда. Душа разрывается. Кричал сегодня, что мужик хребет
всему. И знаю, что это так. И знаю, что его правда, потому что никто так
не страдает. А сердце липнет и липнет к этим. С ними скакать на коне
учился, с соколами охотиться, с ними впервые напился.

- Дуришь, - непочтительно оборвал Лавр, - а они тебя на каждом шагу без
вины твоей предавали. Они так и мечтают выспаться на твоей шкуре.

- Знаю. И все же, если б не были они перекати-полем, если б не
переметнулась вся эта свора к Варшаве и Риму, не пошел бы я с вами. Добром
бы их уговаривал быть добрыми с людьми.

- Их уговори-ишь, - протянул Лавр. - Разве что топором...

- Знаю, - сказал Роман. - Да с этим покончено. И хватит балакать.

- А Ирина? - не унимался Лавр. - Что сделали они с ней? Или, может, и
ее забудешь? Закрутишь с богатой?

- Не могу забыть. Верен ей. И нет мне забытья. Иди, Лавр. Иди.

Лавр молча прошел мимо меня в комнату напротив.

Некоторое время я слышал в библиотеке только гулкие шаги. Потом увидел
в щель господина: он подошел к столу и открыл книгу - не книгу, листы были
слишком разные, - скорее какие-то послания и грамоты, переплетенные в
общий телячий переплет.

Он читал, шевеля губами, и вдруг я услышал знакомые слова, слова
восьмилетней давности из прошения белорусского народа на сейм. Все знали,
кто его сложил.

И эти слова много у кого были на устах. Знал их и я.

- "Всему свету ведомо, - читал господин, - в каком был состоянии
славный древний народ за несколько перед сим лет; а ныне оный, подобно
возлюбленному богом народу Израильскому, с плачем о состоянии своем
вопиет: се мы днесь уничиженны, паче всих живущих на земли, не имамы
князя, ни вождя, ни пророка... и мятемся, как листья, по грешной земле..."

Господин встряхнул гривой волос. Закрыл глаза и читал, возможно, по
памяти:

- "Не довольно, что знаменитый народ русинский доведен до такой великой
беды и столь тяжкого утеснения, будучи бог весть за что гоним... лишили
нас еще и бесценного сокровища - златой свободы, - наглым образом присвоив
оную".

Голос Романа сорвался. Он бесшумно захлопнул кодекс и тихо произнес:

- Сказав такие слова, отречься от них. Эх, люди...

И еще тише, с каким-то жалобным детским недоумением спросил:

- Как же это ты мог, Лев? [Сапега Лев Иванович (1557-1633) - канцлер
Великого княжества Литовского (1589-1623), воевода Виленский с 1621 года,
гетман Великого княжества (1625-1633), староста Слонимский, Брестский,
Могилевский - одна из наиболее значительных личностей белорусской истории;
дипломат, военачальник, законовед - под его руководством было закончено
создание Статута Литовского, сборника законов, который действовал в
Белоруссии, на Правобережной Украине, в Литве, Польше; в 1631 году Сапега
перешел в католичество, что привело его к мучительному раздвоению
личности]

Поглощенный этой исповедью, я вздрогнул от неожиданности, когда узкая
женская рука опустилась на мое плечо. Передо мной стояла пани Любка,
накинув на плечи белый - в знак траура - платок.

- Можно к нему?

- Идите, пани.

Она вошла и прикрыла за собой дверь. Какое-то время я ничего не слышал,
но эта дверь была с норовом: вначале появилась узкая щель, потом немного
шире. Я не стал ее прикрывать: пускай себе стоит открытой, если ей так
нравится.

И я услышал мягкий, совсем не такой, как прежде, голос женщины.

- ...И бездетных выгоняют из поместья другие родственники. Кто защитит,
если защитники побиты?

- Почему же раньше не было?

Дверь открылась еще чуть пошире.

Сквозь открытую занавеску я увидел господина, сидевшего на широком
ложе, покрытом ковром русинской ручной работы, и женщину напротив, точнее,
ее голову, золотистую, слегка наклоненную вперед.

И женщина тихо сказала:

- Ты ведь ничего не знаешь. Через полтора месяца после свадьбы они шли
громить тебя, и стрела лишила его мужского достоинства.

Я только присвистнул. Да, невесело было Кизгайле. Вот почему он был
такой, когда Ирина проклинала его.

- Ну что же, - сказал Ракутович, и я увидел его огромные бешеные глаза,
- вы ведь и меня лишили любви, лишили рода... Гадюка он! Пусть угаснет его
род!

- Ты сам понимаешь, как это страшно, господин, - тихо сказала она.

- А что ты сделала для меня хорошего? - наклонился он к ней. - Убийство
Якуба? Упрямство? Выстрел в брата? Яд? Другой стер бы вас с лица земли.

Казалось, женщина вот-вот заплачет. Но я не слышал более трогательного
голоса, чем тот, каким она заговорила:

- А ты помнишь, как мы собирали купальницы и калужницы? Мне было
тринадцать, ты - немного старше. Ты привез меня в лес на своем коне. И я
чувствовала спиной руку, которой ты меня держал, такую твердую руку... Или
когда ты принес мне крылья сизоворонки, чтоб я могла нарядиться мятлушкой?
[мятлушка - лесное создание в древней белорусской народной поэзии; девушка
с крыльями бабочки или птицы - то же, что вила у сербов и фея у древних
бретонцев]

- Ты была мне как сестра... Но я не прощу вам с Кизгайлой, что вы под
замком держали Ирину.

- Тогда убей меня. Это все я.

- Я не воюю с женщинами, - сказал он, - я нобиль, и нас трое, чей род
остался.

И вдруг я услышал его шаги.

- Цхаккен, - сказал он, появившись на пороге (я стоял, повернувшись
спиной к двери), - позови Лавра.

Нахмуренный Лавр прошел в библиотеку, и я услышал голос Ракутовича:

- Видишь этого парня? Нравится он тебе?

- Да, он очень похож на тебя, Роман.

- А она тебе нравится?

- Да, пани очень пригожа.

- Так решай, если хочешь, я сейчас же, здесь сделаю его дворянином. Это
будет последний дворянин.

- Ты не хочешь выслушать меня, Роман, - с укором сказала она.

- А ты бери ее в жены. Будешь держать этот замок моей рукой на случай,
если нужно будет отсидеться.

Я видел упрямую спину Лавра. Потом этот молокосос вздернул подбородок и
с упреком, явно желая уколоть, сказал:

- Нет, господин. Куда уж вороне... Да и не хочу я дворянином быть.

И Роман понял упрек.

- Тогда иди, - сказал он сурово, - и жди приказа.

Они остались одни. А дверь по-прежнему была приоткрыта. Не очень-то они
заботились о сохранении тайны.

Теперь говорила пани Любка:

- Ты так и не понял меня. Ничего не понял. Ведь это я виновата во всем.
Я не позволила Алехну отдать тебе Ирину. Я не могла. - И я с ужасом
услышал слова, которые слетели с ее губ: - Тебя я люблю, ты единственный
мой, желанный... А ты не смотрел на меня: сестра и сестра. Кизгайла
спросил о моем согласии... Как я могла... своими руками отдать. - Голос ее
прервался. - Роман, прости мне мой грех. Это все я. Но я не могла иначе...

Роман молчал, сурово глядя в сторону. Я видел его крутой лоб,
нахмуренные брови. Потом он сказал:

- Другая никогда в таком не созналась бы. Одна ты... Поэтому и не могу
я тебя ненавидеть. И любить тебя это твое признание мне не помешало бы...

- Роман... - сказала она.

Он молчал, и она произнесла еще тише:

- Так возьми же ты меня. Неужели не понимаешь, неужели слепой?

- И тебе не противно, что я без любви буду лежать с тобой?

- Я люблю тебя, - сказала она. - Не все ли равно?

- А Ирина? - глухо спросил он.

- Ты ее не увидишь, господин. Их, наверное, уже заточили в темницу в
Могилеве.

Он встал и повернулся к женщине спиной. Она не видела его лица, но я-то
видел. У него были глаза оленя, зовущего любовь, которую погубил стрелок.
А он, не зная этого, все зовет ее, и в глазах недоумение, обида и
неутоленная нежность.

- Что же ты, господин?

- Нет, - сказал он. - Я с тобой не могу быть. Со мной ни одна не была с
той поры.

Голос его немного окреп.

- Но первое, о чем ты просила, я не помешаю тебе выполнить. Бери хоть
Лавра. Если ребенок родится в срок, никто не осмелится думать, что его
отец не Алехно. Не знаю только, зачем я делаю это. За твою правду? Или
жаль тебя? Или я глуп?

- Спасибо и на этом, - сказала она горько. - Не даешь любви, но даешь
хлеб.

Ракутович сделал шаг ко мне, остановился: