я себе, - каких очарований и потрясений ждут от книги, которая в силу
своего заглавия как бы становится в один ряд с детективными романами,
тогда как история моей жизни временами хотя и кажется необычной, даже
неправдоподобной, но, конечно же, вовсе не знает ошеломляюще внезапных
эффектов и запутанных интригующих положений. От всех этих мыслей мужество
едва не оставило меня.
чувства растроганности я сызнова прочитал хронику моего детства и первых
отроческих лет; воодушевившись, я опять предался воспоминаниям и, в то
время как передо мной оживали наиболее, памятные моменты моей биографии,
невольно подумал, что подробности, столь живительно действующие на меня,
будут небезынтересны и широкому читателю. Стоит мне, например, припомнить,
как я в одной из знаменитых столиц империи под именем бельгийского
аристократа сижу с сигарой за чашкой кофе в избранном обществе, среди
которого находится и начальник полиции, на редкость гуманный сердцевед, и
веду беспечный разговор об авантюризме и криминалистике, или же роковой
час моего первого ареста, когда один из вошедших ко мне чиновников
уголовного розыска, пораженный величием момента и сбитый с толку роскошью
моей спальни, постучался в открытую дверь и, старательно вытерев ноги,
тихо проговорил: "Прошу прощения за смелость", - за что был вознагражден
негодующим взглядом своего толстого начальника, - и я преисполняюсь
радостной надежды, что мои признания, пусть уступающие вымыслам романистов
в захватывающей интересности, пусть менее полно удовлетворяющие пошлое
любопытство публики, тем не менее решительно превзойдут их утонченной
проникновенностью и благородной правдивостью. Вот почему я снова
возгорелся желанием продолжить и завершить свои записки. Отныне я намерен
еще с большим тщанием следить за чистотой стиля и благоприличием оборотов,
дабы вышедшее из-под моего пера могло читаться и в самых лучших домах.
2
а именно на самоубийстве моего бедного отца, загнанного в тупик людским
жестокосердием. Предать его земле по религиозному обряду было
затруднительно, ибо церковь отворачивает свой лик от подобного деяния,
осуждаемого, впрочем, и моралью, свободной от канонических воззрений.
Жизнь, разумеется, не высший дар небес, за который, обольщенные ее
прелестью, мы должны цепляться; по-моему, ее скорее следует рассматривать
как заданный, в известной мере даже нами самими выбранный, тяжелый и
трудный урок, каковой нам надлежит выполнять со старательным упорством,
ибо преждевременное бегство от него является величайшей нерадивостью. Но в
этом частном случае я воздержался от сурового приговора и всецело отдался
чувству жалости. Похоронить отца без благословения церкви мы, оставшиеся,
считали невозможным - моя мать и сестра из-за людской молвы и из ханжества
(они были ревностными католичками), а я в силу врожденного
традиционализма, всегда меня побуждавшего предпочитать благодетельно
устоявшиеся формы претензиям новейшего прогресса. Итак, поскольку у женщин
не хватило на то мужества, я взялся уговорить настоятеля нашего собора,
консисториального советника Шато, совершить обряд погребения.
городе, которого я застал за вторым завтраком, состоявшим из омлета и
бутылки легкого вина, удостоил меня отменно любезного приема. Дело в том,
что консисториальный советник Шато был пастырем самого светского толка,
убедительно олицетворявшим своей особой блеск и аристократизм католической
церкви. Кругленький и низкорослый, но отнюдь не лишенный известного
изящества, он при ходьбе проворно и приятно покачивал бедрами и радовал
глаз удивительной округлостью жестов. Речь у него была изысканная, можно
сказать образцовая, а из-под его отлично сшитой шелковисто-черной сутаны
выглядывали черные шелковые чулки и лакированные туфли. Правда, масоны и
антипаписты утверждали, будто он вынужден постоянно носить лакированную
обувь из-за того, что у него потеют и скверно пахнут ноги, но мне это и
посейчас кажется злостным измышлением.
рукой пригласил меня сесть за стол, разделить с ним трапезу и любезно
сделал вид, что верит моим лживым показаниям: я утверждал, будто мой отец,
рассматривая давно не бывший в употреблении револьвер, нечаянно всадил в
себя пулю. Всему этому он счел нужным поверить по соображениям чисто
политическим (в нынешние худые времена церковь бывает рада, когда к ней
кто-нибудь прибегает, хотя бы с нечистой совестью), сказал мне в утешенье
несколько ласковых слов и высказал пастырскую готовность отслужить
панихиду и совершить обряд погребения, расходы по которому великодушно
взял на себя крестный Шиммельпристер. С моих слов его преподобие сделал
себе несколько заметок относительно жизненного пути покойного. Я
постарался обрисовать этот путь как радостный и почетный. Потом он задал
мне ряд вопросов о моих личных обстоятельствах и видах на будущее. Я
отвечал на них пространно, но довольно уклончиво.
себе. Но я полагаю, что не все еще потеряно, вы производите весьма
приятное впечатление, и мне в особенности пришелся по душе ваш голос. Не
сомневаюсь, что фортуна будет к вам благосклонна. Рожденных в счастливый
час и угодных богу я распознаю с первого взгляда, ибо судьба человека
начертана на его челе письменами, которые без труда читает посвященный.
благоприятном исходе моей миссии. К сожалению, похороны отца, хотя и
церковные, нимало не походили на величаво торжественный обряд, который нам
представлялся: народу собралось очень мало, и в этом, поскольку речь идет
о жителях нашего города, ничего удивительного не было. Но куда подевались
иногородние друзья, которые в хорошие времена так часто любовались
фейерверками моего бедного отца и так охотно распивали с ним
бутылку-другую "Бернкаслер доктор". Они не почтили его похорон своим
присутствием, надо думать, не потому, что были людьми неблагородными, а
потому, что все серьезное, все заставляющее вспоминать о вечности было им
просто не по нутру и они избегали церемоний, способных омрачить их
существование, что, конечно, свидетельствует об известной душевной
низости. Явился один только лейтенант Юбель из Второго Нассауского, и лишь
благодаря ему мой крестный Шиммельпристер и я оказались не единственными
сопровождающими гроб к разверстой могиле.
ушах; совпадая с моими чаяниями и надеждами, оно вдобавок еще исходило от
институции, которая в столь глубоких и тайных вопросах представлялась мне
законополагающей. Объяснять почему - не дело профана, и все же я возьму на
себя смелость хотя бы поверхностно коснуться этого предмета. Во-первых,
почтенное место на одной из ступеней иерархии римской церкви, без
сомнения, помогает куда тоньше разбираться в людских рангах, чем
пребывание в обывательском болоте. Высказав эту самоочевидную мысль, я
попытаюсь пойти еще дальше, неуклонно придерживаясь логического ее
развития. Здесь речь идет о чувстве - следовательно, об элементе
чувственности. Католическая же форма богопочитания, для того чтобы ввести
человека в сверхчувственный мир, опирается прежде всего на чувственное
восприятие, она прокладывает для него все мыслимые пути и больше, чем
любая другая религия, старается проникнуть в его тайны. Ухо, привыкшее к
возвышенной музыке, к гармонии, как бы предвосхищающей хоры небожителей,
может ли оно оказаться недостаточно чутким и не уловить внутреннего
аристократизма в звуке человеческого голоса? Глаз, искушенный в
благочестивой роскоши, в красках и в формах, представляющих на земле
великолепие горних чертогов, разве может он не прозреть таинственной
прелести, самой природой заложенной в счастливого избранника? Орган
обоняния, который всегда вдыхает услажденную ладаном атмосферу алтаря,
орган, досрочно чующий благоухание святости, неужели не ощутит он
нематериального и все же плотского духа, что исходит от счастливца, от
человека, рожденного в воскресенье? Тот, кому дано свершать величайшее
таинство этой церкви, таинство причастия, неужели он посредством высшего
чувства осязания не отличит высокую человеческую субстанцию от низменной?
Льщу себя надеждой, что при помощи этих тщательно подобранных слов я по
мере возможности ясно выразил свою мысль.
не подтверждалось бы моими собственными ощущениями и тем, что я видел в
зеркале. Правда, временами я чувствовал упадок духа, ибо мое тело, уже
однажды во всей своей мифической красе нанесенное на холст рукою
художника, пока что прикрывалось уродливым поношенным платьем, а мое
положение в городе было не только унизительным, но и внушающим подозрение.
Отпрыск семьи с весьма сомнительной репутацией, сын банкрота-самоубийцы,
бросивший ученье, молодой человек без каких бы то ни было видов на
будущее, я постоянно чувствовал на себе пристальные, хмурые взгляды своих
сограждан - людей достаточно пустых, и для меня лишенных всякого обаяния;
но в силу особенностей моей натуры эти взгляды больно ранили меня, почему
я, не имея еще возможности уехать из нашего города, старался как можно
меньше показываться на улице.
уживались в моем сердце с алчной приверженностью к жизни и к людям.
Вдобавок эти хмурые взгляды выражали - и не только у женской половины
населения - нечто вроде невольного участия, что при более благоприятных
обстоятельствах очень бы меня обнадежило.
без лишней скромности, что в мои девятнадцать лет сбылось все, что сулило
мне отрочество, и в ту пору я, даже по собственному мнению, расцвел в
прелестного юношу. Белокурый и в то же время смуглый, с мерцающими синими
Мурич Виктор
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Прозоров Александр