неприступных обителей о том, что Эос поднялась с брачного ложа, и уже
первая, чуть приметная нежная злость в дальней дали окрашивает небо и море,
знак того, что мир начинает пробуждаться. Приближается богиня,
похитительница юношей, это она украла Клейта и Кефала, это она, на зависть
всем олимпийцам, наслаждалась любовью прекрасного Ориона. Кто-то сыплет
розами на краю света, несказанно нежное свечение и цветение, малютки облака,
просветленные изнутри, прозрачные, точно амуры-прислужники парят в розовом,
в голубоватом благоухании; пурпур пал на море, и оно неспешно понесло его
вперед, к берегу; золотые копья метнулись снизу в небесную высь, блеск стал
пожаром, беззвучно, с божественной, нездешней мощью растекся зной, огонь;
языки пламени лизнули небо, и священные кони брата, потрясая гривами,
взнеслись над землею.
великолепие, потом он закрыл глаза, подставляя веки поцелуям извечного чуда,
Прежние чувства, ранние, бесценные порывы сердца, угасшие в непрерывном
суровом служении и теперь вернувшиеся в столь странном обличий, -- он
узнавал их и приветствовал смущенной, растерянной улыбкой. Он думал, грезил,
губы его неторопливо слагали чье-то имя; и, все еще улыбаясь, все еще подняв
к небу лицо и уронив руки на колени, он снова задремал в своем кресле.
приподнятым, мифически преображенным. Откуда бралось это веяние, мимолетное
и полное значения, что как нездешний шепот касалось висков и уха? Белые
перистые облачка толпились в высоте, словно стада Олимпа на пастбище. Ветер
усилился, и кони Посейдона помчались, теснясь, вставая на дыбы, или то были
быки синекудрого, что с ревом сшибались рогами? Меж валунов в отдаленной
части берега волны прыгали и резвились, как козочки. Священно преображенный
мир, полный трепета жизни, обнимал зачарованного, и сердцу его грезились
прелестные сказки. Много раз, когда за Венецией заходило солнце, он сидел на
скамье в парке, чтобы наблюдать за Тадзио в белом костюме с цветным кушаком,
забавлявшимся игрою в мяч на утрамбованной площадке, и ему думалось, что он
видит перед собой Гиацинта, который должен умереть, ибо его любят два бога.
Он даже мучился острой завистью Зефира к сопернику, позабывшему оракула, лук
и кифару для игры с прекрасным юношей; он видел диск, который беспощадная
ревность метнула в прекрасную голову, и подхватывал, даже бледнел при этом,
поникшее тело, и на цветке, возросшем из сладостной крови, была начертана
его бесконечная жалоба...
друга только зрительно, -- они встречаются ежедневно и ежечасно, друг за
другом наблюдают, вынужденные, в силу общепринятых правил или собственного
каприза, сохранять внешнее безразличие -- ни поклона, ни слова.
Беспокойство, чрезмерное любопытство витают между ними, истерия
неудовлетворенной, противоестественно подавленной потребности в общении, во
взаимопознании, но прежде всего нечто вроде взволнованного уважения. Ибо
человек любит и уважает другого, покуда не может судить о нем, и любовная
тоска -- следствие недостаточного знания.
между Ашенбахом и юным Тадзио, и старший из них с острой радостью заметил,
что его участие, его внимание остаются не вовсе без ответа. Что, например,
побуждало Тадзио идти утром на пляж не по мосткам позади кабинок, а по
песку, мимо кабинки Ашенбаха, иногда без всякой нужды, чуть ли не задевая
его стол, его кресло? Или это притяжение, гипноз более сильного чувства так
действовал на незрелый, бездумный объект? Ашенбах всякий день дожидался
появления Тадзио и, случалось, притворялся, что занят и не видит его. Но
иногда он поднимал глаза, и их взгляды встречались. Оба они в этот миг были
глубоко серьезны. Умное достойное лицо старшего ничем не выдавало
внутреннего волнения; но в глазах Тадзио была пытливость, задумчивый вопрос,
его походка становилась нерешительной, он смотрел в землю, потом снова
подымал глаза, и когда уже удалялся, казалось, что только воспитанность не
позволяет ему оглянуться.
за обедом в большом зале не оказалось, что с тревогой отметил Ашенбах. Встав
из-за стола, он, как был, в вечернем костюме и соломенной шляпе, начал
беспокойно прохаживаться вдоль террасы отеля, как вдруг похожие на монашек
сестры с гувернанткой и Тадзио, на несколько шагов отставший от них,
возникли в свете дуговых фонарей. Видимо, они пообедали в городе и теперь
возвращались с пароходной пристани. На воде вечерами бывало прохладно;
Тадзио был одет в синий матросский бушлат с золотыми пуговицами и матросскую
же шапочку. Солнце и морской воздух не тронули загаром его кожи, она
оставалась такой же мраморной с чуть желтоватым налетом, как вначале. Но
сегодня он казался бледнее обыкновенного, то ли от холода, то ли от лунного
света фонарей. Его ровные брови прочерчивались резче, глаза темнели глубже.
Он был несказанно красив, и Ашенбах снова с болью почувствовал, что слово
способно лишь воспеть чувственную красоту, но не воссоздать ее.
внезапно, у него не достало времени закрепить на своем лице выражение
спокойного достоинства. Радость, счастливый испуг, восхищение -- вот что оно
выражало, когда встретились их взгляды, и в эту секунду Тадзио улыбнулся:
губы его медленно раскрылись, и он улыбнулся доверчивой, говорящей,
пленительной и откровенной улыбкой. Это была улыбка Нарцисса, склоненного
над прозрачной гладью воды, та от глубины души идущая зачарованная,
трепетная улыбка, с какой он протягивает руки к отображению собственной
красоты, -- чуть-чуть горькая из-за безнадежности желания поцеловать манящие
губы своей тени, кокетливая, любопытная, немножко вымученная, завороженная и
завораживающая.
Ашенбах был так потрясен, что бежал от света террасы и сада в темноту, в
дальний угол парка. Странные слова, укоры, гневные и нежные, срывались с его
губ: "Ты не должен так улыбаться! Пойми же, никому нельзя так улыбаться!" Он
бросился на скамейку и, вне себя от возбуждения, вдыхал ночные запахи
цветов. Откинувшись назад, безвольно свесив руки, подавленный -- мороз то и
дело пробегал у него по коже, -- он шептал извечную формулу желания,
презренную, немыслимую здесь, абсурдную, смешную и все же священную и
вопреки всему достойную: "Я люблю тебя!"
почувствовал какие-то изменения во внешнем мире. Во-первых, число
постояльцев отеля, несмотря на то что сезон был в разгаре, не возрастало, а
явно уменьшалось, и странным образом вокруг Ашенбаха иссякала, замирала
немецкая речь, так что за столом и на пляже его слуха касались уже только
чуждые звуки. Далее, он уловил в разговоре с парикмахером, к которому теперь
стал часто наведываться, одно слово, его поразившее. Тот упомянул о некоей
немецкой семье, уехавшей отсюда после очень краткого пребывания, и льстиво
добавил: "Вы-то, сударь, остаетесь, вас эта беда не пугает". Ашенбах
взглянул на него. "Беда?" -- повторил он. Болтун прикусил язык, засуетился,
сделал вид, что не слышит вопроса. А когда клиент стал настаивать, объявил,
что решительно ничего не знает, и усиленной болтливостью попытался отвлечь
его от разговора.
полном безветрии поехал в Венецию; его гнала маниакальная потребность всюду
следовать за польскими детьми, которые, он это видел, под предводительством
гувернантки пошли к пристани. На площади Св. Марка его любимца не было. Но
когда Ашенбах пил чай за круглым железным столиком на теневой стороне, в
воздухе вдруг потянуло странно неприятным запахом, и Ашенбаху почудилось,
что он уже много дней, только безотчетно и бессознательно, слышит его, этот
сладковато-аптечный запах, напоминающий о несчастии, о ранах и
подозрительной чистоте. Втянув воздух ноздрями, он убедился, что это так,
допил чай и ушел с соборной площади. В тесноте переулков запах усилился. На
всех углах плакаты от имени отцов города призывали венецианцев ввиду
возможности распространения известных заболеваний гастрической системы,
неизбежно вызываемых такой погодой, отказаться от употребления в пищу устриц
и раковин, а также не пить воды из каналов. Было ясно, что это оповещение
изрядно приукрашивает истину. Народ толпился на мостах и площадях; и меж них
стоял он, чужой в этом городе, стоял, прислушиваясь и раздумывая.
связок кораллов и ожерелий из поддельных аметистов, что значит этот роковой
запах. Тот бросил на него печальный взгляд, но поспешил приободриться.
"Предупредительные меры, сударь, -- отвечал он, жестикулируя. --
Распоряжение полиции, которое нельзя не одобрить. Эта погода угнетает
человека, ничего нет вреднее сирокко. Одним словом, осторожность, может быть
и излишняя, но сами понимаете..." Ашенбах поблагодарил его и пошел дальше.
На пароходике, отвозившем его обратно на Лидо, тоже стоял этот запах
дезинфекции.
газеты. Из иноязычных он никаких сведений не почерпнул. Немецкие приводили
какие-то слухи, перепечатывали официальные опровержения и ставили под
сомнение их правдивость. Так вот чем объяснялось исчезновение австрийцев и
немцев! Представители других наций, видимо, просто ничего не знали, ни о чем
не подозревали, а следовательно, и не тревожились. "Надо молчать, --
взволнованно подумал Ашенбах, кладя газеты на стол. -- Об этом надо
Максимов Альберт
Шилова Юлия
Маркелов Олег
Дальский Алекс
Афанасьев Роман
Браун Дэн