утвердилось среди нас такое мнение о ней.
одном и том же, а именно: какую жалкую роль мы сыграли в этом приключении по
сравнению с поступком Жанны. Я пытался придумать объяснение своему бегству и
тому, что я оставил маленькую девочку на милость сумасшедшего, вооруженного
топором, но все объяснения, которые приходили мне на ум, казались такими
ничтожными и вздорными, что я даже и не пытался высказать их вслух. Однако
другие были менее благоразумны. Ноэль Ренгессон, например, немного
поколебавшись, сделал замечание, вполне характеризующее его душевное
состояние в то время:
удивительного, что я испугался. Если бы у меня было время на размышления, я
бы не думал о бегстве. Ведь, в конечном счете, кто такой Теофиль Бенуа,
чтобы его бояться? Фу! Мне противна даже мысль об этом. Пусть бы он попался
мне сейчас, я бы показал ему!
карабкаться на это дерево быстрее белки. Вы бы посмотрели, что бы я сделал с
ним! Захватить человека врасплох таким образом, как захватил нас он, -
легко. Но все же я не думал убегать; во всяком случае, не думал всерьез.
Такое желание возникло в шутку. Но когда я увидел Жанну рядом с сумасшедшим,
занесшим над ней топор, я еле удержался, чтобы не броситься к нему и не
растерзать его. Мне так хотелось это сделать, и в следующий раз я
обязательно это сделаю! Пусть он только попробует когда-нибудь напугать меня
- я ему покажу!
будто есть что-то героическое в поступке Жанны. Что же в этом героического -
стоять и глядеть в упор на ничтожного человека? Ничего! Какая в этом слава?
Удовольствия ради я бы хотел встретиться с сотней таких, как он. Если бы он
сейчас появился здесь, я бы прямо подошел к нему, будь у него хоть тысяча
топоров...
натворил; другие тоже изредка вставляли словечко, описывая свои боевые
подвиги при воображаемом столкновении с сумасшедшим; ведь к встрече с ним
они уже подготовились; они показали бы ему, где раки зимуют, - захватить
врасплох можно раз, но не дважды.
кое-что и прибавить к нему; да, расходясь, каждый из них уносил самое
лестное мнение о себе.
Глава VI
далеко от театра военных действий. Но иногда шайки бродячих дезертиров
приближались к нам настолько, что мы могли видеть по ночам зарево пожаров:
это горел какой-нибудь хутор или деревня. И тогда все мы знали, а вернее,
предчувствовали, что рано или поздно они еще больше приблизятся и настанет
наш черед. Этот смутный страх лежал тяжелым грузом на наших сердцах и
особенно усилился через пару лет после заключения договора в Труа.
из обычных наших сражений с ненавистными бургундскими мальчиками из деревни
Максе; нам здорово досталось, избитые и усталые, мы возвращались в сумерках
домой и вдруг услышали набат. Мы бросились бежать, а когда примчались на
площадь, то увидели, что она заполнена возбужденными поселянами и мрачно
озарена дымящимися факелами.
перед народом речь, от которой народ ревел, неистовствовал и бранился.
Священник говорил, что наш старый полоумный король умер и что теперь все мы
- Франция и корона - принадлежим английскому младенцу, лежащему в своей
колыбели в Лондоне. Он уговаривал нас дать клятву верности этому ребенку,
быть его доброжелателями и покорными слугами. Он уверял, что отныне у нас,
наконец, будет сильная и твердая власть и что в скором времени английское
войско двинется в свой последний поход, который будет кратким и
молниеносным, ибо остается покорить лишь небольшой клочок нашей родины,
находящейся под сенью этой жалкой, забытой тряпки, именуемой французским
флагом.
как многие потрясали кулаками над сплошным морем освещенных факелами голов.
На это дикое зрелище страшно было смотреть; фигура священника заметно
выделялась; он стоял ярко освещенный и смотрел вниз на разъяренную толпу
равнодушно и спокойно; даже те, которые с удовольствием сожгли бы его в
пламени этих факелов, не могли не удивляться его необыкновенному
хладнокровию. Но самым возмутительным было то, что он сказал в заключение.
Священник сказал, что на похоронах нашего старого короля французский
главнокомандующий сломал свой жезл "над гробом Карла VI и его династии" и
громко воскликнул: "Дай бог долгой жизни Генриху, королю Франции и Англии,
нашему августейшему повелителю!" Затем священник попросил присутствующих
скрепить эти слова искренним "аминь!"
никто не мог произнести ни слова. Одна Жанна, стоявшая недалеко от паперти,
смело взглянула в лицо священнику и сказала серьезно и рассудительно:
и добавила: - Если бы только на то была воля божья!
слова, когда-либо сказанные Жанной за всю ее жизнь. Когда я раскрою перед
вами картину пережитых ею бурь, несправедливостей и преследований, вы сами
будете удивляться тому, что за всю свою многострадальную жизнь она никогда
не произнесла более грубых слов.
Мародеры появлялись чуть ли не на порогах наших домов, и мы жили в
постоянной тревоге, хотя пока что настоящего нападения на нас они, к
счастью, не предпринимали. Но вот, наконец, настал и наш черед. Это было
весной 1428 года. Воспользовавшись темной ночью, бургундцы шумной толпой
ворвались в наше село, и мы вынуждены были спасаться бегством. Все бросились
на дорогу, ведущую в Невшатель, и бежали сломя голову. Каждый старался
очутиться впереди, не обращая внимания на товарищей. Единственным человеком,
не потерявшим разума, была Жанна: она взяла на себя команду и навела порядок
в этом хаосе. Жанна действовала быстро и решительно и вскоре смогла
превратить панически бегущую толпу в организованно отступающий отряд.
Согласитесь, что для такой юной девушки это был настоящий подвиг.
сняла такой необыкновенной красотой, что, рисуя ее даже самыми пышными
красками, я не погрешу против истины. На ее лице отражались ясность,
кротость и чистота - все качества ее возвышенной души. Она была очень
набожна, что часто придает лицам оттенок уныния, но этого не замечалось у
Жанны. Набожность наполняла ее внутренней радостью и счастьем, и если по
временам ее лицо выражало печаль или озабоченность, то это потому, что она
грустила о своей родине; ее грусть не имела ничего общего ни с набожностью,
ни с унынием.
настал удобный момент и можно было вернуться домой, все мы поняли, сколько
страданий перенесли люди в разных уголках Франции за эти годы или, вернее,
десятилетия. Впервые мы увидели разоренные, обгорелые хижины, улицы и
переулки, сплошь заваленные трупами варварски убитых животных, особенно
телят и ягнят - любимцев детей; больно было смотреть, как дети оплакивали
их.
покоя. Особенно тяжелым бременем они были для общины теперь, после разгрома,
и одна мысль о них бросала каждого в дрожь. По этому поводу Жанна однажды
сказала:
последние годы. Но мы еще никогда не испытывали на себе этого. А теперь
испытаем и мы.
было заметить, какое глубокое возмущение охватывало ее.
зарубленный насмерть в своей железной клетке на углу площади. Ужасное,
кровавое зрелище! Вряд ли кто-нибудь из нас, юношей, когда-либо видел
насильственную смерть. Вот почему этот труп имел для нас какую-то
таинственную притягательную силу. Мы все не могли оторвать от него глаз.
Все, кроме Жанны. Она с ужасом отвернулась от него, и никто не мог убедить
ее подойти ближе. Вот вам разительный пример того, какую силу имеют привычки
и воспитание. Вот вам разительный пример того, как иногда странно,
безжалостно, грубо распоряжается нами судьба. Ведь получилось так, что те из
нас, кто больше всего интересовался этим изуродованным, окровавленным
трупом, прожили всю свою жизнь мирно и тихо, а той, которая почувствовала
прирожденный, глубокий ужас при виде его, суждено было видеть подобные
зрелища ежедневно на поле битвы.
чем поговорить. Нападение на нашу деревушку казалось нам самым важным
происшествием из всех, ибо, хотя наши темные крестьяне и воображали, что они
понимают грандиозность мировых событий, едва доходивших до их умов, в
действительности же они ничего не понимали. Один маленький факт, видимый
глазу и испытанный ими на самих себе, сразу стал для них важнее любого
отдаленного события мировой истории, о котором они знали лишь понаслышке.
Теперь мне смешно вспоминать, как рассуждали в то время наши старики. Они
возмущались до глубины души.
свете! Нужно поставить об этом в известность короля. Пора ему очнуться от
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий
Лукин Евгений
Орлов Алекс
Шилова Юлия